Поглощенный этими мыслями, я вдруг заметил маленькую фигуру в серой шинели, наклонившуюся над окопом и затем легко спрыгнувшую вниз. В одну минуту окоп уже кишел людьми, как городская площадь в базарный день.

«Пехота?» — спросил я.

«Пехота. Вас сменять», — ответило сразу два десятка голосов.

«А сколько вас?»

«Дивизия».

Я не выдержал и начал хохотать по-настоящему, от души. Так вот что ожидает немцев, сейчас собирающихся в атаку, чтобы раздавить один-единственный несчастный эскадрон. Ведь их теперь переловят голыми руками. Я отдал бы год жизни, чтобы остаться и посмотреть на все, что произойдет. Но надо было уходить. Мы уже садились на коней, когда услыхали частую немецкую пальбу, возвещавшую атаку. С нашей стороны было зловещее молчание, и мы только многозначительно переглянулись.

— Сколько же на фронте можно встретить и узнать забавного, веселого, и одновременно горестного, печального, — философски заметил молодой человек-литератор с белыми манжетами и прямым пробором на голове, фамилию и имя которого Кирилл вновь позабыл за очередной кружкой пива.

Гумилев вдруг процитировал:

Как могли мы прежде жить в покое

И не ждать ни радостей, ни бед,

Не мечтать об огнезарном бое,

О рокочущей трубе побед?!

— Это ваши стихи, Николай Степанович? — тихо спрашивает штаб-ротмистр.

— Мои…

— Великолепно, — поправляя пенсне, столь же тихо, окунаясь в хмельную сказочную дымку шепчет Космин…

— А вы знаете, господа, прапорщик Гумилев — отчаянный человек, хотя, по отзывам начальства, «хороший парень» и дельный офицер, — словно снимая с глаз шелковую шаль очарования, с улыбкой, но вполне серьезно произнес штаб-ротмистр. — Николая Степановича невозможно упрекнуть в безрассудности или в показной лихости. Но в Александрийском гусарском полку он неоднократно удивлял многих своими непонятными другим поступками. Можно сказать, что он порой вел себя, как лермонтовский фаталист. Однажды с группой офицеров он шел вдоль линии окопов за бруствером по берегу Западной Двины. Вдруг противник ударил по ним плотными пулеметными очередями. Пули легли совсем рядом. Все офицеры, включая командира эскадрона, тут же бросились в окоп и залегли. А председатель нашего стола даже и не подумал. Достал, знаете ли, папиросу, закурил у немцев на глазах, затянулся несколько раз, дождался еще одной очереди и тогда только спрыгнул в окоп. За это, правда, получил нагоняй от командира эскадрона.

Кирилл обратил внимание, что Гумилев немного нервно закурил и глубоко затянулся после рассказа сослуживца.

— Алексей, давай покурим? — вдруг попросил Кирилл Пазухина, испытывая странное и сильное желание наполнить синим, пахучим папиросным дымом свои легкие.

— Изволь, друг мой, — отвечал тот, протягивая Космину портсигар. Крышка миниатюрного папиросного хранилища щелкнула и откинулась.

Гумилев предупредительно достал спичку и, зажигая о коробок, протянул ее Кириллу, крутящему мундштук папиросы в пальцах правой руки. Через минуту Космин уже с наслаждением тянул в себя ароматный дым, а тяжелый хмель дурманил ему голову… Все остальное он воспринимал уже отрывочно.

— Выпьем, господа, за нашу кавалерию. Чтоб еще много десятилетий и даже столетий наши боевые кони несли нас навстречу врагу!

«Кто это такой удалой, так искренен и до ужаса не труслив? — пронеслось у Кирилла в голове, и он посмотрел на молодого офицера правее от себя. — Ба, да это же Леша Пазухин. Ну, надо же, Алексей, оказывается, такой самоуверенный, самодовольный франт, курносый и с веснушками на щеках. А мне казалось…»

— А вы знаете, друзья мои, что немцы вообще неважные кавалеристы? Австрийцы получше. Очень был забавен один пленный прусский улан, все время удивлявшийся, как хорошо ездят верхом наши. Он скакал, объезжая каждый куст, каждую канаву, при спусках замедлял аллюр, наши скакали напрямик и, конечно, легко его поймали. Кстати, многие наши жители уверяют, что германские кавалеристы не могут сами сесть на лошадь. Например, если в разъезде десять человек, то один сперва подсаживает девятерых, а потом сам садится с забора или с пня. Конечно, это легенда, но легенда очень характерная. Я сам видел однажды, как вылетевший из седла германец бросился бежать, вместо того чтобы опять вскочить на лошадь, — пришепетывающим баритоном произнес тот же разноглазый из их компании.

«Кто он таков, что так уверенно отзывается о немцах? Много на себя берет… Неужели тоже воевал? Ах, да и погоны прапорщика, как у меня. Господи, кто же этот косоглазый?» — загадочно и надоедливо гвоздило в мозгу у Космина.

— Вы знаете, господа, я бы назвал Николая Степановича «гусаром смерти», гордящимся своим славным кавалерийским прошлым, собирающимся писать историю своего полка! — торжественно и пьяно произнес молодой собеседник Кирилла с пробором на голове…

«А этого где я ранее видел? Да, да… господин с иронической улыбкой, юный литератор с русской фамилией… Иванов. Да уж, не Надсон… Все Иваны — дураки!» — подумал про себя Кирилл, вспоминая сказку про Иванушку-дурачка и первое свое знакомство с новым мужем матери богатым фабрикантом Иваном Спасским.

Как же было унизительно для него тогда, еще хорошо помнившего покойного отца, приехать в гости к матушке и впервые почувствовать себя приживалом, никому не нужным десятилетним мальчишкой в богатом, но чужом московском доме. Даже в сиротливом пансионе, среди таких же брошенных мальчишек он чувствовал себя своим, нужным… Господи, как же хочется спать…

Я вежлив с жизнью современною,

Но между нами есть преграда,

Все, что смешит ее, надменную,

Моя единая отрада.

Победа, слава, подвиг — бледные

Слова, затерянные ныне,

Гремят в душе, как громы медные,

Как голос Господа в пустыне…

«Стихи… о-о… и читает этот разноглазый. Как же его зовут-то?»

— Однако мы засиделись, господа… Время-то далеко за полночь… Не пора ли по коням?

— Кстати, господин подпоручик, ваш друг и соратник Космин, видимо, уже отдыхает…

— А где мы встретимся завтра, послезавтра?..

— Послезавтра вечером в ресторане «Привал» на углу Мойки и Марсова поля…

* * *

«Привал» кипел своей обычной, интеллектуально-художественной реальностью. Это был довольно вместительный ресторан в подвальном помещении. Центральная зала заведения была декорирована черно-красно-золотыми тонами и неярко освещена оригинальными светильниками. На столе, за которым уже в штатском костюме сидел Гумилев и компания из четырех человек, стояло несколько початых бутылок дорогого вина и графин с водкой. Рюмки и бокалы уже были орошены каплями спиртного. Космин и Пазухин поприветствовали компанию. Гумилев встал, и, подавая руку тому и другому, пригласил присаживаться. Приход молодых офицеров прервал оживленный разговор компании, в составе которой Космин узнал лишь Георгия Иванова. Тот, здороваясь с офицерами, приятно улыбнулся и склонил голову. Кирилл подсел ближе к нему. Офицеров поприветствовали и двое незнакомцев из компании. Пазухин тем временем занялся заказом официанту.