— Как вам «Привал»? — спросил молодой литератор у Космина.

— Вполне пристойное заведение.

— Знаете, это место стало популярным и среди политиков. Возможно, кто-то из них скоро станет яркой звездой на нашем тусклом столичном небосклоне. Тут за одним и тем же «артистическим» столом уже успели посидеть партийные лидеры разных мастей: монархист адмирал Колчак, социалист-революционер Савинков, левый социал-демократ Троцкий.

— Пока не имел чести быть знакомым или слышать о них…

— О, еще услышите. И упаси вас Бог быть знакомым с ними…

— Я постараюсь последовать вашему совету, Георгий Владимирович, — с улыбкой отвечал Космин.

— Да-с, «Привал комедиантов», вот он. Мы сейчас располагаемся в так называемой «судейкинской» зале, названной в честь ее организатора — мэтра Судейкина. Та зала — ближняя ко входу — «бистро», сплошь расписана удивительными парижскими фресками Бориса Григорьева. Смежная зала декорирована неким Яковлевым. Старинная мебель, парча, деревянные статуи из древних церквей, лесенки, уголки, таинственные коридоры. Все удивительно задумано и исполнено. Ну, а хозяин всего этого заведения — широко известный в литературном кругу столицы Борис Константинович Пронин, доктор эстетики, honoris causa…

Между тем Пазухин уже сделал заказ.

— Прошу прощения, господа, что мы нарушили вашу интересную беседу.

— Мы говорили об Африке, о ее экзотических народах, — с усмешкой отметил Гумилев.

— Господа, а вы знаете, что Николай Степанович несколько раз был на Черном континенте, видел и посетил там не одну страну? Охотился на львов, пантер, носорогов… — обратился с вопросом к Космину и Пазухину Иванов.

— Очень интересно! — воскликнул Пазухин.

— Да, господа, я бурно провел свою молодость. Трижды бывал в Восточной Африке — в Абиссинии, Судане, Сомали…

— Сделайте одолжение, Николай Степанович, прочтите вашу «Абиссинию», — попросил Иванов.

— Что ж, господа, я не все знаю на память, но… гм, гм… извольте:

Между берегом буйного Красного моря

И суданским таинственным лесом видна,

Разметавшись среди четырех плоскогорий,

С отдыхающей львицею схожа, страна.

Север — это болота без дна и без края,

Змеи черные подступы к ним стерегут,

Их сестер-лихорадок зловещая стая,

Желтолицая, здесь обрела свой приют.

А над ними насупились мрачные горы,

Вековая обитель разбоя, Тигрэ,

Где оскалены бездны, взъерошены боры

И вершины стоят в снеговом серебре.

В плодоносной Амхаре и сеют и косят,

Зебры любят мешаться в домашний табун,

И под вечер прохладные ветры разносят

Звуки песен гортанных и рокота струн.

Абиссинец поет, и рыдает багана,

Воскрешая минувшее, полное чар;

Было время, когда перед озером Тана

Королевской столицей взносился Гондар.

Под платанами спорил о Боге ученый,

Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом,

Живописцы писали царя Соломона

Меж царицею Савской и ласковым львом…

Гумилев взволнованно остановился, закашлявшись, припоминая следующие строфы, подождал немного, осматривая без звука внимавшую ему компанию. Затем сделал несколько глотков красного вина. У Кирилла взволнованно билось сердце, и он, казалось, ощущал запахи далекой, ему неведомой и сказочной страны, взирал в тени платанов на царя Соломона и царицу Савскую.

Но, поверив шоанской изысканной лести,

Из старинной отчизны поэтов и роз

Мудрый слон Абиссинии, негус Негести

В каменистую Шоа свой трон перенес.

В Шоа воины хитры, жестоки и грубы,

Курят трубки и пьют опьяняющий тэдж,

Любят слушать одни барабаны да трубы,

Мазать маслом ружье да оттачивать меч.

Харраритов, галла, сомали, данакилей,

Людоедов и карликов в чаще лесов

Своему Менелику они покорили,

Устелили дворец его шкурами львов.

И, смотря на потоки у горных подножий,

На дубы и полдневных лучей торжество,

Европеец дивится, как странно похожи

Друг на друга народ и отчизна его.

Колдовская страна! Ты на дне котловины

Задыхаешься, льется огонь с высоты,

Над тобою разносится крик ястребиный,

Но в сиянье заметишь ли ястреба ты?

Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы,

Слишком много здесь этой паленой травы…

Осторожнее! в ней притаились удавы,

Притаились пантеры и рыжие львы.

По обрывам и кручам дорогой тяжелой

Поднимись, и нежданно увидишь вокруг

Сикоморы и розы, веселые села

И зеленый, народом пестреющий луг…

Поднимись еще выше! Какая прохлада!

Точно позднею осенью, пусты поля,

На рассвете ручьи замерзают, и стадо

Собирается кучей под кровлей жилья.

Павианы рычат средь кустов молочая,

Перепачкавшись в белом и липком соку,

Мчатся всадники, длинные копья бросая,

Из винтовок стреляя на полном скаку.

Выше только утесы, нагие стремнины,

Где кочуют ветра да ликуют орлы,

Человек не взбирался туда, и вершины

Под тропическим солнцем от снега белы…

Гумилев вновь остановился и перевел дыхание. Компания зачарованно слушала поэта и, казалось, напряженно дышала горным воздухом Абиссинии, наслаждалась видами заснеженных горных высот, сверкавших божественной белизной под ослепительным экваториальным солнцем. Через несколько секунд поэт вновь стал читать, но уже без прежнего огня и внутреннего напряжения:

Есть музей этнографии в городе этом

Над широкой, как Нил, многоводной Невой,

В час, когда я устану быть только поэтом,

Ничего не найду я желанней его.

Я хожу туда трогать дикарские вещи,

Что когда-то я сам издалека привез,

Чуять запах их странный, родной и зловещий,

Запах ладана, шерсти звериной и роз…

Поэт закончил. В компании довольно продолжительно молчали.

— Безумно! Великолепно! — наконец, нарушая молчание, тихо промолвил Космин.

— Сохранит ли эта революция эти стихи, наши музеи и наше достояние? — негромко, не обращаясь ни к кому, но спрашивая, произнес Иванов.

— Космин, а что ты думаешь о революции, о грядущем Хаме и о нашем положении? — вдруг спросил доселе долго молчавший Пазухин и скушал рюмку водки.