Литуновский слушал и ничего не понимал. Если происходящее – конвой, собака, кровь и боль казались ему реальными, то речи старика из Кремянки – форменным бредом.

В кузове, пока везли, по нему еще несколько раз прошлись ногами. Так, от скуки. А у самых ворот один из девятнадцатилетних солдат-срочников встал ему на спину и три раза подпрыгнул. В груди Литуновского что-то хрустнуло, и он, догадываясь, что самое страшное впереди, лишь стиснул зубы.

Стоит дать себе слабость сейчас, остальное покажется мукой. Можно не выдержать и…

Боль ушла сразу, едва увидел перед собой лица Вики и Ваньки.

Он увидел их, когда понял, что можно не выдержать сейчас и сломаться потом, когда будет еще хуже. И не увидеть любимые лица, и не прижать их к себе.

Предположения Литуновского относительно общего построения и выставления его у позорного столба не оправдались. Шмон, да, был. Было еще два захода на отработку ударов ногами и руками, после одного из которых Андрей снова потерял сознание. Но предполагаемого таврения каленым железом на лбу, публичной порки или пытки на глазах остальных зэков, в назидание не было. Сначала, когда его привезли и сбросили посреди плаца, как хлам, к нему никто не подходил в течение получаса.

Литуновский лежал, прижимался пылающей щекой к холодному асфальту и знал – из щелей барака на него смотрят десятки глаз. Он лежал и не шевелился. Не потому не шевелился, что была боязнь навлечь на себя гнев, а по более тривиальной причине. У него было отбито все, что могло двигаться и посредством чего он мог бы передвигаться. Поняв причину своей внезапной слепоты, он чуть успокоился и перестал делать попытки продрать глаза. Рассеченные веки, срезанные твердыми рантами сапог, висели на глазах, кровь слилась из них, высохла и превратила месиво на лице в сухую, прочную маску.

Через полчаса его подняли и повели к административному зданию. Это Литуновский понял по запаху жареных яиц и курятины, усиливающемуся по мере приближения. Провели чуть дальше, за офицерское общежитие, и Литуновский понял, куда его привели.

Чуть дрогнуло сердце, но, слава богу, не подогнулись колени. Подниматься на второй этаж было тяжело, из легких раздавался сухой свист, рваная рана на ноге – собачья проделка, выворачивала наизнанку нервы, но он застонал лишь раз. Когда его рывком подняли на втором этаже после падения на пол. Застонал и опомнился.

– Нельзя, Литуновский, нельзя…

– Что эта сука бормочет? – справился идущий впереди ефрейтор-бурят.

– Прощения, наверно, просит, – перевел его друг, мечтающий тоже уйти на дембель ефрейтором. В один улус с одинаковыми погонами – от земляков почтение и слава.

Он стоял посреди кабинета Хозяина.

Чуть пахло лакированным деревом, сапожным кремом – не ваксой, а кремом, свежезаваренным чаем и заполненной пепельницей. Перемешиваясь, эти запахи выдавали единый по обонянию аромат казенного амбре.

Стул чуть скрипнул, но невозможность видеть не позволяла Литуновскому понять, по какой причине.

Сквозь щелки закрытых веками глаз пробивался свет, но он был слаб, тускл. Зебра как-то рассказывал о привычке Хозяина разговаривать в полутьме кабинета с направленной в лицо зэка лампой. Когда смотреть на раскаленную нить трехсотваттной свечи было уже невмоготу и зэк отворачивался, это воспринималось как дерзость. Естественно, когда ты говоришь, а кто-то при этом отворачивается, дать иную оценку такому поступку, кроме как хамство, нельзя.

Но Литуновский быть осторожным старался напрасно. Стул еще раз скрипнул, и зэку стало ясно, что начальник зоны крутится за столом, разглядывает его, и думает, с чего начать разговор. А Андрею стоять на месте без визуального контакта с окружающей обстановкой становилось все труднее и труднее. Он знал – нужно расслабиться. Расслабленное тело проще прижимается к полу, а напряжение усиливает амплитуду колебаний и может случиться так, что его просто унесет в сторону, и он завалится в какой-нибудь краеугольный угол и без помощи Хозяина.

– Ты, по всей видимости, думаешь, что сейчас я начну готовить документы о твоем побеге из колонии? Отправлю тебя в суд, там тебе втетерят еще пару годков, и верну тебя обратно со сроком в девятнадцать лет и три месяца. Ты об этом думаешь, я угадал?

Девятнадцать лет и три месяца… Литуновский, когда бежал по лесу, думал об этом, но не предполагал, что кто-то еще поднимет эту тему, только теперь уже вслух, совсем скоро и совсем рядом. Да, он думал об этом, думал… Но фотография Вики с сыном, которая еще несколько часов назад стояла перед глазами, закрывала все остальное.

– Я обрадую тебя, Андрей Алексеевич. О твоем безрассудном поступке будем знать только ты, я, да собака, что порвала твой сапог. Ты никому не расскажешь, потому что сделать это может только сумасшедший, я не знаю никого, кто остался бы здесь на «сверхсрочную», а я не расскажу, потому что не желаю портить статистику красноярских лагерей и ломать устоявшееся реноме шестого барака. Собака, та бы обязательно проболталась. Они брешут где надо и где не надо. Но ее никто не поймет. А остальные, поверь мне, будут молчать. Даже зэки. Правда, есть один, в ком я не уверен. Собственно говоря, именно он-то и направил нас по верному пути.

Литуновский первую часть сказанного воспринял как должное, ибо в ней чувствовался резон, а вторая, как и в случае с дедом час назад, восприятию не поддавалась. Кто поверит старику-староверу, когда Хозяин скажет: «Побег? Я ничего об этом не слышал. Возьмите калькулятор и пересчитайте заключенных».

– Видишь ли, Андрей Алексеевич, в зоне без понимания политики администрации никак нельзя, никак. Кто осознает это, честно трудится, смирен в быту, тот проживает здесь свой срок и уходит. Мы жмем ему руку… – Щелчок зажигалки, после которого полковник счел нужным уточнить: – Я лично жму. И он возвращается домой. Ну, или к делам своим, что опять ко мне ведут. Такие люди здесь есть. Анатолий Банников, скажем, разумный человек. Я когда позвал его к себе и спросил – просто так спросил, зная прекрасно, что точно он знать не может, ибо в этом случае он тут же поправил бы неразумного зэка – куда мог направиться Литуновский? И тот честно сказал – скорее всего в сторожку деда Зиновия. И что ты думаешь? Через пять часов ты туда пришел.

«Пять часов», – единственное, что выделил для себя Андрей из слов начальника. «Я шел к сторожке ровно пять часов, значит, они были там задолго до моего ухода с „дачи“. Стало быть, ждали с самого утра, но узнали, когда я вышел, по радиостанции, которая была у конвоя и замполита. А здесь мой уход ждали и видели, но не торопились его пресечь».

Литуновскому быстро стало понятно, что Хозяин старательно настраивает его на понимание факта, что сдал Бедовый. Но Бедовый решительно отверг желание Андрея направляться в сторону Назарова, и велел идти дорогой, которая увела бы Литуновского от погони. Полковник портит биографию вору Банникову, это понятно без дополнительных пояснений.

– Вор потому и называется «в законе», Литуновский, что обязан сотрудничать с законом. Это в годы нэпа всякие Кости Малины и Феди Костыли от власти шарахались. А почему шарахались? Да потому что власти не существовало. А сейчас – будьте любезны… Был бы ты из ментов, я бы тебе ничего не объяснял. Ни про Бедового, ни про закон. Но, к сожалению, ментов сюда не шлют. Поэтому приходится объяснять азы… Андрей Алексеевич, ты чего молчишь-то? Оппонируй, что ли.