Солдат от радости сразу и не смог ответить: о нем, о ничтожном Захарове, помнит наследник российской короны! Наконец, заикаясь, выпалил:

— Пре-премного, премного благодарен, ваше высочество.

— Так ты, наверное, отсудил у брата пустошь — и стали врагами?

— Никак нет, ваше высочество. Губернатор нас с Василием к себе позвал и велел помириться, а землю поровну поделил. На том и сошлись. Да я брату свою долю тут же и подарил. Мне она ни к чему, потому как от вашего высочества полное обеспечение имею.

— Ну и хорошо, что миром кончили.

Павел Петрович отошел от Захарова довольный, что память не изменяет даже в мелочах, и что солдаты его любят, как родного отца. Он прошел к середине плаца и легким поклоном головы дал условный знак Аракчееву: можно начинать. Аракчеев грозно закричал перестроившимся в походную колонну ротам:

— Вперед, марш!

Роты одна за другой проходили мимо цесаревича и вытянувшихся во фрунт его приближенных — заведовавшего гатчинскими судами и военным департаментом Кушелева, служившего в былые времена адъютантом у самого Фридриха Великого Дибича, верного Котлубицкого. Дибич по-немецки восторгался строем, стараясь сделать приятное Павлу Петровичу:

— О, великий Фридрих! Ты был бы рад видеть армию Павла! Она не похожа на потемкинских солдат в красных шароварах, годных лишь быть мишенью. Она верх совершенства, она выше твоей, великий Фридрих, армии!

Цесаревичу льстила похвала, хотя он понимал, что она чрезмерна. Но на немецком языке и чрезмерность казалась естественным и обычным фактом. Павел Петрович даже принялся в такт барабану постукивать ногой.

— Ровнее, ровнее, ребята! Прямо держись. Ножку, ножку тяни. И разом, разом подымай.

Вдруг третья рота, шедшая, как и положено, последней, сбила шаг. Тут же, конечно, выправилась, но Павла Петровича уже одолел гнев.

— Стой! Как ружье держишь?

В бешенстве цесаревич подбежал к солдату, вырвал ружье, вскинул себе на плечо и замер по стойке «смирно».

— Понял, болван? Скобу прижать к телу, чтобы ружье не шевелилось. Правая рука недвижима. И не как мужик с ноги на ногу переваливаться, а коленку, коленку прямо тянуть: ать-два!

Павел Петрович прошагал, для примера, метров сто. Его одинокая раскачивающаяся фигура перед застывшими ротами могла вызвать у постороннего лишь смех, но здесь не было посторонних. Наконец он вернул ружье и грубо выхватил у командира третьей роты поручика Сиверса эспантон — тупой палаш для учебной рубки, которым командиры рот, проходя мимо Павла Петровича церемониальным шагом, салютовали.

— Привыкли плясками в передней Потемкина заниматься, а правил не знаете. «Подвысь… Отпусти… В обе руки…» — Павел Петрович ловко исполнил все уставные движения и бросил эспантон под ноги провинившегося офицера. — Первая и вторая роты — по чарке водки и отдыхать, третья — приготовиться к стрельбам.

— По орудиям — марш, — скомандовал сконфуженный поручик Сивере, никогда не видевший приемной Потемкина.

— Громче, громче командовать надо. Это вам не в гвардии лоботрясничать.

Поручик Сивере, никогда не служивший в гвардии, виновато поник головой. Павел Петрович взмахом руки отстранил его от командования стрельбой, взяв этот труд на себя. Прислуга разбежалась по своим орудиям.

— Вся батарея, стройся!

Солдаты построились слева и справа за хоботами орудий, равняясь в косу.

— Изготовсь!

Нумера отвязали от лафетов банники, пальники, правила, гандшпиги и разложили на орудиях.

— Бери принадлежность!

Сивере по этой команде обнажил шпагу, нумера разобрали с орудий закрепленную за ними утварь.

— Батарея, шаржируй-шаржируй, по команде без картуза заряжай!

Поднесли ядра.

— Бань пушку!

Первые нумера поелозили банниками взад-вперед по жерлу.

— Десять! Десять раз! — в бешенстве закричал цесаревич.

Первые нумера поелозили по-уставному — до десяти раз.

— Картуз в дуло!

Все три ротные пушечки зарядили.

— Прибей картуз!

Первые нумера банниками стали подталкивать ядра. Они уперлись в дно дула у кого с двух, у кого с трех тычков, но Сивере по цепочке шепотом передал: «Помни устав!» — поэтому по ядрам долбили ровно до десяти раз.

— Наводи, ставь трубку!

Четвертые нумера навели и поставили трубки. Командиры орудий проверили.

— Залп будет!

Запалили фитили, барабанщики ударили дробь, раздался дружный выстрел из всех трех орудий.

Павлу Петровичу пришлось по душе, что залп получился общим, никто не отстал от товарищей. Гнев на третью роту улетучился, хотелось похвалить солдат, но военный устав требовал наказывать за любое нарушение порядка, и даже наследник престола должен был подчиняться этим правилам. Иначе, о какой дисциплине может идти речь! А не будет ее, и случится то же, что произошло с несчастным Людовиком во Франции, — народ взбунтуется и уничтожит законную власть. Поэтому Павел Петрович объявил:

— Завтра третья рота защищает крепость. Атаковать буду я с первой ротой. Посмотрим, как вы умеете воевать… А вам, — обернулся он к Сиверсу, — объявляю выговор и приказываю сегодня до обеда просидеть верхом на лафете. Надеюсь, у вас будет достаточно времени, поручик, поразмышлять о вашей военной выправке. И сидеть только верхом, а не свесив ноги на один бок. Надеюсь, ясно?

— Так точно, ваше высочество.

Павел Петрович, довольный, что выдумал новое наказание — никогда не надо повторяться! — четко повернулся кругом и строевым шагом покинул плац, направившись в Гатчинский дворец. Он долго молился в своей потаенной комнате, сетовал, что, как ни старается, никак не может превратить свое войско в отлаженную машину, готовую в любой миг противостоять врагу, как было в армии Фридриха Великого. Цесаревич просил Бога подарить ему друга, учителя, наставника, который смог бы успокоить его мятущуюся душу, научить терпению. Уже давно обдуманы и составлены планы его царствования, и ныне жажда деятельности уже ни в чем не находит выхода. Книги перестали веселить, давать пищу для размышления. Гатчина надоела, и тоска одиночества все чаще подавляет иные чувства. И это в то время, когда Россия как никогда нуждается в его помощи, когда так много надо спасти, изменить, улучшить, создать. Иначе Россия пропадет, она все стремительнее катится в пропасть, вернее, ее толкают туда жалкие и развратные людишки, кормящиеся возле матери…

Постепенно Павла Петровича обволакивало мистическое безумие, и он с остервенением бил лбом об пол, обливаясь слезами и вымаливая истину.

Сзади подкралась жена, положила ладони ему на плечи. Страдания стали утихать, ласковые руки родного человека несли тепло и покой.