— Но это же мой сон! — воскликнула Мария Федоровна.

— Как? — Павел Петрович всполошился. — Тебя тоже к небу?

Мария Федоровна потупилась. Неловкое молчание затянулось, и граф Ильинский решил разрядить обстановку, пошутив:

— Вероятно, ваше высочество скоро будет императором, и тогда я выиграю свой процесс с казною об имении в пять тысяч душ.

— А в чем суть дела? — заинтересовался Павел Петрович.

— Крестьяне спорят, что они испокон веков вольные, ничьи, и не желают числиться моими крепостными.

— Наверное, при мне выиграли бы. Я уверен, что всех казенных крестьян следует раздать помещикам. Возьмите хоть мою Гатчину. Я забочусь о своих крепостных, помогаю им, чем могу, и вижу, что им живется неплохо. Бедные от меня даже пенсии получают. И дальше я буду стараться улучшать их быт. А будь они вольные? Да они на здешней земле с голоду передохнут.

Все согласно повздыхали, лишь Плещеев, известный спорщик и, по слухам, масон, возразил:

— Но, ваше высочество, Россия — не Гатчина, а русские помещики — не наследники престола…

Беседа была прервана внезапным появлением возбужденного от быстрой езды гатчинского гусара-малоросса. Павел Петрович почувствовал, что он привез важное известие, извинился перед гостями и вышел с гусаром на мороз.

— Що там такое? — Павел Петрович считал нужным с каждым своим подданным говорить на его родном языке.

— Николай Зубов приихав, ваше высочество.

— А богацко их?

Цесаревич насмерть перепутался: «Неужто в крепость повезут, как отца?»

— Один, як пес, ваше высочество.

— Ну, с одним справимся.

Цесаревич снял шапку и перекрестился дрожащей рукой. И все же было странно: с чего бы сюда скакать матушкиному гонцу? Или тут подвох, хитрость?..

Николай Зубов рухнул перед цесаревичем на колени и доложил, что императрица при смерти.

Через час выехали. По дороге встретили графа Ростопчина на курьерских дрожках, других гонцов от первых вельмож России. Они пристраивались в хвост поезда Павла Петровича, и, когда подъехали к Петербургу, вереница насчитывала с полсотни экипажей.

Перед Зимним дворцом было людно — слухи из имперских покоев просачивались в город. Встречали со свечами — уже начало темнеть.

Павел Петрович впервые заявился в столицу в гатчинском наряде: мундир дешевого сукна, огромная треуголка с галуном, большие с раструбом перчатки, на ногах непомерно высокие, до паха, ботфорты, шпага привязана сзади и выставлена между фалдами кафтана, в правой руке трость.

Цесаревич, ни с кем не здороваясь, взбежал по лестнице и впервые робко ступил в спальню государыни. Спросил Рожерсона: как? Услышав, что надежды почти нет, бросил осторожный взгляд на еще живую мать, кивнул в ответ вельможам и быстрым шагом прошел в кабинет Екатерины, плотно прикрыв за собой двери.

Ему все еще казалось, что во дворце кроется подвох, что матушка вот-вот оживет и поднимет его на смех. Поэтому он решил до поры до времени сдерживать сыновние чувства, не верить в близкий конец императрицы.

Всю ночь цесаревич с супругой, великие князья и придворные провели без сна, не снимая нарядов, — ожидали последнего вздоха государыни. Через каждые два-три часа вся императорская семья входила в спальню и молча молилась. Потом опять разбредались по дворцу.

Над умирающей читали глухую исповедь.

Граф Безбородко настоял на аудиенции у Павла Петровича, после которой цесаревич заметно повеселел.

Все бумаги в кабинете Екатерины и канцелярии Платона Зубова были сложены в сундуки и опечатаны.

В пять часов утра велено было смениться дворцовому караулу без церемоний — барабан не бил, трубы не играли.

Пульс у государыни все слабел.

Большинство придворных считало, что Екатерина умерла еще накануне, но политические причины заставляют скрывать ее смерть. Между тем, государыня была в состоянии, похожем на летаргию, и скончалась лишь в десять часов вечера. Когда доктор Рожерсон оповестил об этом, граф Салтыков поднялся со стула, на котором просидел, за малыми отлучками, около полутора суток, вышел в дежурную комнату, наполненную придворными, и объявил строгим голосом — без излишнего сожаления, но и без игривости:

— Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел I изволил взойти на родительский престол.

Вельможи бросились поздравлять Салтыкова с новым императором. Он дозволил это, а потом поманил обер-церемониймейстера Валуева и отправился вместе с ним докладывать Павлу I, что в придворной церкви все готово к присяге.

Сперва пропели: «Днесь благодать святого духа нас собра», затем: «Царю небесной» и, наконец, приступили к главному.

Первыми присягнули супруга и дети, потом по чинам и старшинству двор, начальники гражданских и военных учреждений, расположившийся возле дворца отряд гвардии, прибывшие из Гатчины офицеры и солдаты.

Не заметив в церкви графа Алексея Орлова — он за два часа до кончины государыни отбыл в свой дом отоспаться, — Павел приказал Николаю Архарову сей же момент отправляться к нему, поднять с постели и привести к присяге. Потом доложить, как поведет себя на церемонии бывший любимец Екатерины.

Первым же приказом великих князей Александра, Константина и Николая новый император произвел в полковники, и старшие братья (Николая еще не отобрали от груди) поспешили в свои полки — чинить присягу. Сам же Павел в сопровождении гатчинцев Аракчеева, Капцевича и Апрелева пошел в обход вокруг Зимнего дворца, показывая, где к утру должно соорудить пестрые караульные будки и выставить часовых.

Управившись, Павел вошел к матери. Она лежала уже на своей кровати в белом платье, украшенном тряпичными цветами. Император попросил всех выйти. «Нет-нет, вы останьтесь», — удержал он дьякона, читавшего Евангелие.

Сын понурил голову и простоял так возле покойницы около часу.

Между тем, покои дворца понемногу заполнялись прибывшими из Гатчины офицерами в своих странных прусских мундирах и в пудреных париках с косицей. Екатерининские придворные пугливо сторонились новых людей, догадываясь, что перед ними друзья императора, которые скоро начнут вымещать на столбовых дворянах свою плебейскую злобу.

Выезд из города был воспрещен — не пропускали ни одного курьера.

Лакеи завешивали зеркала, надевали на мебель черные чехлы, гасили свечи.

У тела усопшей назначили постоянно находиться по несколько камергеров и камер-фрейлин. Одни из них искренне оплакивали Екатерину, другие старались увильнуть от дежурства, зная, что Павел был с матерью в ссоре.

По залам Зимнего дворца, нарушая тишину гулкими ударами сапог и громоподобным гласом, носился обезумевший от лести и могущества сумасшедший Федька, как прозвала Ростопчина покойная императрица. Любимцы почившей государыни отводили его в сторону, просили передать Павлу свои поздравления, заверяли, что Екатерина их притесняла и поругивала, набивались к графу в друзья.