— У того же господина Станиславского суфлеров нет, — хотел было возразить дедушка, но господин Корсаков сделал такую мину на лице, что договаривать он не стал.

— Понятное дело, что господин Станиславский имеет возможность месяцами новые постановки репетировать, — сказал Александр Александрович, довольный тем, что ему перестали возражать. — Того же «Гамлета» больше года готовили. Тут можно с актеров требовать знание роли назубок. Нашим же артистам без вас совершенно не обойтись.

* * *

Едва мы после обеда вновь переступили порог театра, как мне сказали, что меня гость дожидается. Я подумала, что это Петя пришел, но в каморке Михеича сидел совсем другой человек в меховых одеждах. Дедушке я успела рассказать о новом знакомом, хоть и не сообщила, при каких обстоятельствах мы познакомились. Так что дед не особо и удивился, поздоровался с гостем за руку, представился и ушел на сцену.

Выглядел дедушка Алексей куда веселее вчерашнего, видимо, деньги и впрямь нужны ему были для важного дела, и дело это было уже сделано.

— Здравствуй, — сказал он мне. — Подарок принес. Деньги не стала брать, а подарок взять надо.

Он извлек из своего безразмерного, но невесомого мешка пушистую меховую шапочку. Но вовсе не похожую на ту шапку, что носил сам, а очень модно пошитую. Но соболь, из которого она была сделана, был такой же красивый, как и те, что он продал накануне. Я поняла, что, отказавшись, могу и обидеть хорошего человека, не стала отнекиваться, а взяв невесомое изделие в руки, тут же захотела его примерить. Жаль, зеркало у Михеича маловато, ну да ничего, позже у кого в гримерной рассмотрю получше.

— Угодил? — спросил эвенк.

— Еще как угодили! Спасибо вам большое.

— Вчера дочь привез к докторам. Медведь ее обидел. Ногу теперь лечить надо. Нельзя в тайге хромой быть. Доктор сказал, чтобы нога ходила, дорогое лечение нужно. Теперь все хорошо, денег хватило, скоро бегать будет.

— Да как же она с медведем встретилась? — удивилась я.

— Мы в тайге живем. Медведь в тайге живет. Встретились. Дочка в больнице. Шкуру медведя твоему брату подарю.

— Вы хотите сказать, что ваша дочь убила медведя!

— Сам виноват. Зачем напал? Зачем спать не лег, если уже зима, зачем по тайге ходил?

— Вы, наверное, и сам охотник.

— Охотник — согласился дедушка Алексей. — У нас каждый охотник Еще я шаман.

Вот тут я удивилась еще больше: как же так У нас в театре сидит шаман? Опять же, шаман этот человек крещеный. Не удержавшись, я об этом и спросила.

— Бог говорит — нельзя плохо делать. Нельзя злых духов призывать, нельзя на людей зло насылать. Доброе дело можно делать. Я доброе делаю. От духов стойбище защищаю, от зверей. Лечить могу, но не сильно. С тем медведем я бы драться не стал. Просто прогнал бы. Такое можно?

Пришлось согласиться.

— Пойду, однако. Дела есть. У тебя тоже дела есть. Если можно, потом зайду. С братом твоим говорить хочу.

— Да он не брат мне.

— Я видел. Не брат и не сестра. Но умный язык молчать умеет.

Он встал и направился к выходу, но на пороге остановился:

— Здесь у вас страшная смерть была. Я немного колдовал. Тоску из этого дома прогнал.

На том мы и распрощались.

Эвенк-шаман ушел, а меня вдруг пригласили к телефону. Что было удивительно. То есть я совсем не тому удивилась, что меня звали говорить по телефону. В Москве это дело обычное, а здесь я таким вещам лишь поначалу удивлялась. Вот только знакомых с телефонами у меня, пожалуй, что и не было. Пока шла к аппарату, вспомнила про журналиста господина Вяткина. О нем я точно знала, что в редакции его газеты телефон имеется. Может, ему что понадобилось узнать? Но господина Вяткина я встретила по пути, так что узнала, кто мне звонит, лишь когда взяла трубку.

— Алло! Дарья Кузнецова у аппарата.

— Здравствуйте, Даша. Это Петя.

Ну надо же! Совершенно не подумала, что у господина градоначальника уж точно в доме телефон должен быть. Но Пете я искренне обрадовалась.

— Ой, здравствуйте, Петр Александрович! — закричала я. — Очень приятно вас слышать.

— Тогда хочу доставить вам еще большую приятность и предлагаю увидеться! — по телефону он разговаривал куда увереннее, чем лицом к лицу. Можно сказать, слегка развязно разговаривал. Но, чуть поразмыслив, я пришла к выводу, что для назначения встречи у него должны быть веские причины, и сразу согласилась. Мы обговорили место и время, и я положила трубку на аппарат.

— Вы уже закончили? — тут же услышала я голос журналиста. — Позволите мне воспользоваться достижениями прогресса?

— Конечно!

— Если не сильно заняты, то дождитесь меня, я вам одну забавную штуку расскажу. А еще лучше послушайте разговор, я как раз об этом сообщить хочу.

Я кивнула, а Григорий Алексеевич принялся крутить ручку телефона:

— Барышня, соедините меня с редакцией газеты «Сибирская жизнь». Алло, редакция? Митрохин, это ты? Петр Иванович на месте? Дай ему трубку. Петр Иванович, презабавнейший сюжетец. Был я в клиниках, повстречал акушера Фельдбейна, да вы его сами знаете. Так тот акушер рассказал, что был у них вчера пациент необычный. Из эвенков. Дочь его медведь в тайге задрал. Нет, не на станции Тайга, в лесу. Хирург глянул — плохо дело! Кость сломана и мясо на бедре оборвано. Притом кровотечения почти и нет. И рана без признаков воспаления. Он эвенка и спрашивает, давно ли все случилось. Три дня вез, говорит. Хирург ему не поверил, мол, кровью должна была изойти. А тот говорит, что кровь заговорил, вот она и не текла. Но и это не все. Фельдбейну как раз в то время роженицу привезли. Трудный случай. Нет, я подробностей не расспрашивал. Вы же знаете, не люблю я таких разговоров, мне от них дурно делается. Вы слушайте! Акушер, говорит, запаниковал, умирает болезная, в шоке и в себя приходить ни от чего не желает. А тут вдруг как прояснение какое нашло. И больная в себя пришла, и боль ее отпустила, и сам Фельдбейн в чувство пришел, успокоился. Говорит, на душе и в голове вмиг просветление настало. И роды быстро и благополучно завершились. Ну, он выходит, а подле палаты некий эскимос стоит. Не знаю я, с чего он его за эскимоса принял, не спрашивал. Глаза закрыты, на лбу испарина, губы что-то шепчут. Не иначе колдует. Это в клиниках-то Императорского университета! Ну а как акушер вышел, эскимос тот колдовать перестал, перекрестился и говорит, слава богу, говорит, вовремя подоспел, а теперь и идти спокойно можно. Нет, это он после про эвенка и его дочь узнал и сообразил, что его эскимос и тот эвенк — одно лицо. Вот я и спрашиваю, давать мне такой материал в завтрашний номер? Да трезвый он был, слово даю! Нет, может, и как всегда, но у него это все одно что трезвый. Ну, хорошо, понял. Приеду в редакцию, вы ответите.

Он аккуратно, будто боялся испортить, положил трубку на место и, повернувшись ко мне, спросил: