жизнь других, сам заразился сыпным тифом, 15 декабря 1919 года скончался. Над его могилой, на обелиске высечены слова: «Дело нашей партии было делом всей его жизни».

Спустя пятьдесят с лишним лет газета «Правда» за 29 августа 1971 года напечатала короткое сообщение, поступившее из Белгород-Днестровского Одесской области, некогда называвшегося на турецкий лад Аккерманом.

Публикация называлась «Комплект «Искры». Она повествовала о том, что при ремонте дома № 16 по улице Пушкина рабочие Г. Шинкаренко и М. Котелков обнаружили на чердаке 24 экземпляра ленинской «Искры» за 1901 - 1903 годы.

Здесь же - отдельные оттиски статей газеты, многочисленные экземпляры рукописной и печатной социал-демократической литературы. Среди находок - проект Программы РСДРП, разработанный редакциями «Искры» и «Зари» в 1902 году, работа Карла Либкнехта «Пауки и мухи», рукописные листовки студенческого совета университета в Одессе, чьи-то личные вещи, блокноты, тетради с цифрами тайнописи.

Этот дом принадлежал жителю Белгород-Днестровского Христофору Попову, отцу Леона Попова, служил глубоко законспирированным перевалочным пунктом транспортировки из-за границы и распространения в стране ленинской «Искры» и другой революционной литературы.

Тревожными елецкими ночами Александр лежал без сна, несмотря на физическую усталость, а может быть, из-за нее, и тоненькая, едва различимая дорожка протягивалась в освещенный дуговыми фонарями Петербург десятого - тринадцатого годов. Дамы в огромных шляпах, в песцах и соболях, бледные лица под вуалью - пили уксус, чтобы побледнеть, чтобы была лунноструйность, змеиность.

Лунные феи прелестны на Невском и на Большом проспекте Петроградской стороны. Сияющие витрины, пряный запах цветочного магазина «Эйлере». Ресторан «Доминик» на Невском принимает гостей всю ночь. В четыре утра на Сенной открываются извозчичьи чайные, где подают яичницу с обрезками и водку в чайнике с отбитым носиком. Ночью на Мытнинской набережной уличный торговец продает сардельки, они плавают в ведерном тульском самоваре. На Большом проспекте, недалеко от дома Александра, на другой стороне, кабак Чванова, «Слон» на Загородном, специально для тех, кто любит проплеванные и прокуренные злачные места.

По ночному Петербургу его Вергилием - Сашечка Патваканов, сумевший стать самым петербургским петербуржцем. И потому пирожные только от Кестнера, фрукты у Квинта-Сенкевича, а бриться надо ездить к Молле, египетские папиросы курить из эмалированных мундштуков, купленных у Треймана. На лице у Сашечки рассеянная петербургская улыбка, и жизнь начинается в 11 вечера.

Копенгагенские лампы заливают петербургские салоны голубоватым светом. В салонах говорят о гибели «Титаника», смерти Стриндберга, об авиаторах и футболе, о том, что Вяльцева вчера в «Прекрасной Елене» с Парисом - Северским пела совсем не так хорошо, как прежде. Говорят о самоубийствах, в которых обвиняют декадентов, заводят граммофон и тангируют, как говорили тогда, и цедят зеленый ликер из узких рюмок. Призрачное, ночное существование, надломленное, мучительное, рожденное тоской и рождающее ее, манящее своей чувственностью, пугающее своей пустотой.

Он пытался узнать и этот Петербург, считая, что нужно ему как литератору изведать лабиринты столичного ада и рая. Был совсем глупый ишак с далекой глухой тропы, любопытный, глаза торчат наружу - аи, интересно. Блистательный обманный Санкт-Петербург! Александр скоро почувствовал нутром - соприкосновение с ним опасно. Он рвал светские связи, уходил, потом возвращался, снова уходил. Сашечка недоумевал, обижался. Они ссорились. Однако их роднило тифлисско-бакинское детство, и в конце концов он брал в трудную минуту у него деньги. Сашечка никогда не отказывал, хотя, бывало, кривил пухлые губы и шутил: «Мон шер, поклянись, что мои грязные деньги пойдут на чистые дела. Иначе, бляха-муха, не дам!» А он, Александр, зачем был нужен Набобу? Что-то вроде щепотки черного перца в жирном плове патвакановского благополучия? Нет, будем справедливы - Сашечка все-таки к нему братски привязан. Когда-то Александра занимала загадка их странных отношений. И перестала занимать, как перестало занимать и Сашечкино бытие - однообразное, пустое до ужаса. Изучать там нечего. Салонные сплетни? В них менялись только имена. Ресторации? Жрущий, пьющий, пузатый Петербург был Александру отвратителен. Ему казалось, что Сашечкина компания задалась целью съесть всех на свете рябчиков в сметане, а выпить... Великий аллах, сколько эти бездельники могли выпить! Их ничто не интересовало, не трогало, не заботило, они были прожорливы, но мертвы. Александр знал наизусть все их шутки и «экспромты», мог без труда воссоздать их безмозглую болтовню, только сомневался, что подобные перлы нужны литературе, как, впрочем, сами они - обществу.

А собственная жизнь становилась все сложнее. Климины-Поповы были не единственными, кого безжалостная рука выхватила из рядов. В четырнадцатом году посадили чуть не половину товарищей. Из ближайших - Авеля Енукидзе. Неимоверно трудно стало работать.

Вообще, всегда было нелегко. Жить, писать. Порой казалось, никто не понимает, чего он ищет в искусстве, в театре. Товарищи советовали не отвлекаться. Он стоял на своем, убежденный, что «ремингтон» - оружие наподобие пулемета.

Когда становилось совсем уж невмоготу, отправлялся бродить по городу. От его дома на Большом проспекте до речки Карповки и Ботанического сада десять минут ходьбы. До Аптекарского острова и «Аптекарского огорода», до оранжерей.

Он бродил вдоль речки Карповки, где петербуржцы детям гулять не разрешали, - место заповедное, лучше не соваться. Посреди города село - не село, какой-то кусочек Петербурга 1713 года. В каждом большом городе есть такое место, такой угол, который кажется возникшим черт знает как, черт знает почему. Откуда взялся? Но вдруг начинаешь понимать, что именно от него все здесь и началось, поэтому он такой родной. Со временем все кругом куда-то двинулось, а он остался как бы пустырем. Берег, жалкая трава...

Справа была казарма, слева - ограда. Пахло помоями, азалиями, тропиками и Кавказом. Из Карповки вылавливали трупы, а редкие дома на том берегу казались необитаемыми, и витали над ними духи речки Карповки; он их даже любил, хотя был человеком другого, горного ландшафта. А Карповка - болотная низина, чухонщина, будь она проклята!

Почему ему вспомнилось это? Когда жизнь кипела и работа кипела, не возникало никакой Карповки! Она появлялась в тяжелые времена, во времена реакции, одиночества, упадка сил. Но, хотя бывало очень трудно, он никогда ни о чем не жалел. В каком-то смысле , он счастливый человек: шел своею дорогой. Не раз появлялись возможности, которые его благородные родственники именовали «шансом». Твой шанс! Твой день! Бери! Он отказывался.

- Дон-Кихот! - кричали благожелатели, благодетели, покровители.

- Дон-Кихот, - хмурился дядя Христофор. - Партия твоя разгромлена, товарищи твои в тюрьмах, любовь не имеет будущего - опомнись!

- Ну-с, господин Дон-Кихот, сделайте ставку на нашу партию, и ваша будущность обеспечена! - говорил Дубосарский. - Париж стоит мессы.

И дядя, и