Дубосарский, - они приятельствовали, - искренне желали ему добра. Но еще больше они желали добра себе и потому, дав ему пресловутый шанс, отвернулись. Не хотите - как хотите, дело ваше, сударь, продолжайте бесплодную борьбу с ветряными мельницами, а мы остаемся пить цинандали.

- Донкихотствуешь, - говорил ему дорогой папа, растерявшись от трудностей жизни, приустав от борьбы за свои зеленые леса и прозрачные реки, которые он хотел сохранить, а другие хотели истребить: он писал докладные - его выгоняли со службы.

- Дон-Кихот, - говорила иногда его Дульцинея - Леля Бекзадян. Ласково? Осуждающе? Этого он так и не понял.

Про болотных фей он, конечно, красноармейцам не рассказывал, а два вечера подряд читал свою пьесу «За правдой». Он помнил ее наизусть, хоть была она не так уж мала. Курьезный случай. Она была напечатана, затем запрещена, изъята из книжных магазинов, но имелась в тюремной библиотеке. Вероятно, отобрали у кого-то при обыске. И узник, арестованный за эту пьесу, получал редкое удовольствие, перечитывая ее, испещренную поощрительными заметками на полях - «хорошо написано», «верно», «долой тиранов». Поистине удивительное писательское везение! А подарена она была «Дорогому Васеньке от любящей Гали». Лежа на узких нарах, Саве пытался вообразить себе своих читателей, мысленно разговаривал с ними.

Сейчас они сидели вокруг него, слушали. Как замечательно слушали! А он играл, вдохновенно, мужские и женские роли, старика, рабочего. Никогда у него не выходило так легко и сильно.

«Сцена - на улице, перед «Отделом русских фабричных и заводских рабочих». По левую сторону, ближе к зрителю, выступает угол одноэтажного здания «Отдела». Забор. Чахлые деревья. Силуэты построек и фабричных труб. С правой стороны ворота, затем здание чайной. Дверь, ведущая в «Отдел», - в конце здания. Несколько фонарей. На крышах и по заборам - снег. Улица заполнена народом.

Голоса из толпы:

- Приедет батюшка, обязательно!

- Как не приехать.

- Ему, чай, всех надо обойти. Задержался.

- А как же не всех. И в разных концах города.

- Ванька, фь-ю-у! (Пронзительный свист.)

- Без благословения нельзя...

- Ванька, где ты?

- Здесь. У крыльца.

- Идем чаю попьем, замерз совсем.

- Н-да. Морозец.

- Какая погодка-то выдастся завтра?

- Надо быть, ясная. Гляди, небо какое чистое.

- Ильин путь виден.

- Сколько звезд-то. Говорят, что все это души. Как умрет человек, - так звезда и покатится.

- От них бородавки вырастают, если считать.

- Не напирай, ребята, ой, задавили!

- Пропусти-ка!

- Да куда лезешь? И так полно. Не продохнуть.

- Не приехал еще? Я думал - уже.

- А может, еще и угостят? Ха-ха!

- Верно слово.

- Оно не всем, конечно.

- Да, я тоже слыхал. На сорок человек приготовили.

- На шестьдесят.

- Ужин али обед?

- Обед.

- Ври, да не завирайся.

- Да посмотри на себя, куда тебя пустят с сапожищами твоими, паркет изломаешь.

- Чего горло дерешь? О депутатах говорю я, не о себе.

- То-то, о депутатах.

- Голова у попа не глупая.

- Чего?

- Прогулку затеял.

- Помалкивай там. Помалкивай... Знаем, вы из каких.

- Поди к фараону и доложи - вон на углу стоит. К награде представят.

- А чего мелешь?!

- Озверел народ, того и гляди, петуха в заводе пустют. Али лавки с хлебом разбивать начнут. А этот, не будь глуп, со смекалкой, крестный ход затеял... внимание отвлекает.

- Щас вышибем мы тебя отседова.

- А докажи, что не так.

- И доказывать нечего.

- Там любят комедию. Иконы разные, хоругвь, поп впереди. Рады будут, очень довольны.

- Поговори-поговори еще.

- Все говорят, а мне молчать?

- Слыхать, будто войска изготовлены.

- Пустое. За этакое не стреляют. Так, для порядка установили.

Шум. Из собрания кого-то выталкивают. Слышатся крики:

- Долой! Уходите отсюда!

- Не надо вас! Не надо, гони их...

Оттесняемые толпой, студент и две девушки что-то хотят сказать, но их заглушают возгласы:

- Не слушайте их!

- Пусть уходят!

- Здесь только рабочие и больше - никто!

Слышится пересвист.

Голоса:

- Назад!

- Стойте, стойте, ребята! Осади!

Группа рабочих полукольцом окружает оттесненных к воротам интеллигентов, впереди - Сидоров.

Сидоров. Товарищи! Не стыдно ли бояться людей, которые пришли к нам с верою, что здесь, в рабочей семье, их не обидят, дадут им свободно сказать: зачем они к нам пришли. Неужели мы будем их травить, как полиция?!

Голоса:

- Что им надо?

- Пусть говорят!

- Пусть уходят!

- Нет, нет, пусть говорят!»

Почему он писал так? Он объяснил это в письме к Ленину: «Опыт творчества на современную тему в разгаре боя». Мог ли иначе? Вероятно. Но не хотел. Хотел лишь так. Примитивно, наивно, скажете вы. И будете, неправы. Нельзя воспринимать его драматургию с позиций сегодняшнего дня. Пьеса, несовершенство которой откровенно представили предыдущие страницы, - это призыв к действию, крик боли, а крик не бывает эстетичным. Но чуткое ухо полиции услышало в пьесе Вермишева опасность. Ее запретили, изъяли из продажи, автора упрятали в крепость. Стало быть, в ту пору пьеса читалась не так, как читается сейчас. Повзрослев вместе с человечеством на семь-восемь десятилетий, да не совершим мы греха внеисторичности, не будем судить строго и высокомерно.

Муза Вермишева стремилась к опрощению, ходила босая, в бедной одежде. Она разговаривала низким стилем, обращалась к тем, кто и писать не умел и читал-то по складам - к серой массе, а не к образованному студенту. Она сама была студентка в 1905-м году. А в 1919-м стала комиссаром.

В 1907-м году первый вариант не понравился Мгеброву. «Ты повторяешь зады народных драм, Шпажинского и Потехина!» - ворчал он. Не увидел в его творении ничего нового. А ведь ради этого нового Александр и писал пьесу! Сразу, по следам событий, и каких событий! Кто из русских драматургов написал о народном восстании?! Да, много ненужных, тяжеловесных подробностей, да, монологи порою затянуты и литературны. Но разве не проглядывают из-за этих лесов очертания постройки совсем иной, какой до сих пор еще не создавали? У него не просто народная драма, у него революционная народная драма. Разница огромная. Хорошо, пусть драмы еще нет, пусть она взята только пунктиром. Но посмотрите, что делается вокруг. Как отвратительны все эти евреиновские «Красивые деспоты» и сологубовские «Победы смерти»! А чего стоит рышковский «Желанный и неожиданный» в театре Литературно-художественного общества.