Стыд, пошлятина! Та литература, которой хочет он, Вермишев, будет противостоять распаду, она будет звать людей к революции, к борьбе за лучшее будущее. Как у Максима Горького в его новом романе «Мать». Такой должна быть литература!

- Все это только благие намерения, - отвечал на его тирады отец.

А дядя Ваня Вермишев советовал:

- Больше фантазии, у тебя мало воображения. Ты рабски следуешь натуре. Люди устали от мрака собственной жизни. Вот послушай, и я пишу о студентах, но какое отличие от твоего.

Дядя Ваня написал к тому времени около сорока пьес. Полузавернувшись для большего сценического эффекта в портьеру, он начинал:

«Стригал (студент). О-о! Душа моя полна иллюзий и художества. Мечты меня уносят далеко на юг. Там бананы, ананасы, кактусы, пальмы и величественные пирамиды. В шелковых шатрах бархатные ковры. Оттоманки возлежаний, кейфы воркующего кальяна, погружение в фимиамы ароматных курений, навевающих грезы таинственных призраков. Как вам это нравится?

Оля. Да... Ничего себе... Но...

Стригал (перебивая). Но рядом мраморные светозарные палаццо, где все изящество и блеск. И среди блеска царственной красоты властвует единственная женщина в мире. Прекрасная в воздушно-тюлевых покровах грациозных обнажений и златотканых туфельках на атласных ножках молодости, она утопает в пуховых подушках. Томные призывы светлого Эроса и обнаженные линии женственности неудержимо влекут смелого гондольера к формам граций и пластики, ажурно прикрытым благоуханием орхидей, магнолий, азалий...»

А племяннику леденил душу страх. Вдруг и его чтение вызывает у слушателей те же чувства, что и дяди Ванино? Неужто и ему к пятидесяти годам суждено сделаться лишь литератором-маньяком, завсегдатаем артистических уборных и участником театральных застолий? Нет, не бывать этому!

Но дядя Ваня был по-настоящему добр, обаятелен, умел, как ни странно, быть ненавязчивым со своей драматургией. Нежная дружба связывала его с Марией Гавриловной Савиной. Человек бескорыстный и прямодушный, он устроил у «Кюба», в отдельном кабинете, обед, чтобы представить племянника Марли Гавриловне. Желая Александру добра, он, пожалуй, несколько перестарался. Провозгласил тост «за подающего надежды драматурга», описал его детство как трудное, юность - как подвижническую и даже сумел намекнуть на нынешнюю деятельность, за которую молодой человек уже пострадал и пострадает еще. Дядя-то знал, как подступиться к Марии Гавриловне. А племянник сгорал от неловкости, был близок к тому, чтобы бежать. Но дядя гнул свою линию и перед десертом предложил собравшимся послушать фрагмент из пьесы племянника - вот ведь, захватил экземпляр с собой! Не нужно было этого делать. Не та обстановка. Лучше б дать Марии Гавриловне целиком, чтобы прочла спокойно.

Когда чтение окончилось, спутник Марии Гавриловны Анатолий Евграфович Молчанов, человек заметный - глава Русского общества пароходства и торговли и вице-президент Императорского российского театрального общества - заметил:

- В отрывке есть свежесть. Но он несценичен. Да и цензура этого никогда не пропустит.

Сразу - и светскость, и либеральность, но и практичность.

- Да, - печально кивнула Мария Гавриловна, - не пропустит

И заговорила о том, что, должно быть, занимало сейчас ее. Впрочем, не сейчас, всегда. Святое искусство, актерство - служение. Она не устанет повторять, что на сцене, как и в жизни, причина многих бед - отсутствие самоконтроля. Люди не умеют преодолевать препятствия. В искусстве это ведет к разрушению формы.

Вскоре беседа перешла на другие темы. Дядя Ваня, исчерпав себя в чтении, сник. Александр был здорово выбит из колеи. В тот момент не сомневался, что это подлинная катастрофа.

Назавтра дядя Ваня сообщил, что Саве произвел чрезвычайно хорошее впечатление на Марию Гавриловну, она приглашает его бывать у нее.

И он бывал в ее богатом хлебосольном доме. Мария Гавриловна неизменно была благожелательна, участлива, выражала готовность помочь. Когда он вышел из тюрьмы, интересовалась, что собирается делать, что пишет теперь. Однако про пьесу, первую пьесу, не поминала ни словом. И Саве своих пьес больше ей не показывал. Решил, что сначала достигнет в ремесле совершенства, а уж тогда покажет. Может быть, напрасно? Обиделся зря?

Да, четырех лет нет, как умерла Мария Гавриловна, а кажется, прошла вечность. Все другое.

Из елецкого блокнота:

«Завтра с Кандюриным по поводу заговора и дела Силантьева».

VII

Встречи с Кандюриным тоже сделались каждодневными и обязательными, и тот ворчал, вываливая перед Александром очередные кипы папок с «делами», помеченными 1918-м годом:

- Дотошный ты, комиссар. Далась тебе наша «предыстория».

- Без нее нельзя.

- А я думал, адвокаты больше красноречием берут. Не сердись, это шутка. Считаю, что мне повезло, я у тебя учусь. Признаю: наверно, так и надо - вглубь копать. Расскажи, что мы ищем теперь?

- Мне кажется, мы Силантьева покамест еще не знаем и не понимаем. Не знаем, как и чем он жил последнее время. Вот что главное! Посмотри, ведь этот человек в прошлом году, когда в уезде развернулась национализация, лишился всего. Какие-то капиталы, ты говоришь, у него в швейцарских банках. Допустим. Но сам-то он не там, а здесь. И все его колоссальное Имущество - мельницы, пакгаузы, зернохранилища, железнодорожное оборудование, фабрики и даже как будто бы здание театра - ему не принадлежит. Как пережил он это? О чем думал? До сего момента были, вероятно, мечты о Елецкой республике, о могуществе, о том, что центральная власть окажется слаба. Весной восемнадцатого года они, конечно, ожили. Брестский мир не состоится, придет немец, наведет порядок, вернет богатства прежним хозяевам и так далее... К лету и эти чаяния рушатся. Советская .власть крепнет. Национализация идет полным ходом. Головка елецкой буржуазии и ее присные арестовываются по подозрению в контрреволюционной деятельности, все кумовья и сваты Силантьева. Их расстреливают, ему удается доказать факт филантропической помощи эсерам. Он на свободе. Ни кола ни двора...

- Двор-то оставили, двор, огород, часть дома. Но ты продолжай, я понимаю, что в сравнении с прежним это нуль.

- Вот именно. Я и пытаюсь представить себе, почему Силантьев не уходит. Уйти ведь нетрудно.

- Смирился со своей участью? - предположил Кандюрин. И сам себя опроверг: - Нет, не таков был человек. Смиряться не умел. Жесткий, вспыльчивый. Боялись его. У нас еще один знаменитый богач был, Заусайлов. Его в шестнадцатом году голодные бабы работницы вальками убили, когда он с речки шел из бани. Потом у нас все говорили, что, дескать, к Силантьеву они подступиться не осмелились бы...

- Видишь, кто-то осмелился.

- Времена изменились. Да и сам он, может, изменился? Понял, что революция - реальность. Копался человек у себя в огороде, обрабатывал