Майор? – сказал я, пока Бон укладывал бутылки в пакет. Ты правда думаешь, что он шпион?

Откуда мне знать? Я пешка, мое дело маленькое.

Ты делаешь, что прикажут.

Ты тоже, умник. А раз ты такой умный, ты все и спланируешь. Ты здесь лучше ориентируешься, чем я. Но черную работу оставь мне. Теперь иди-ка посмотри сюда. За стойкой, под кассой, лежал двуствольный обрез. Нравится?

Откуда ты его взял?

Здесь легче купить пушку, чем проголосовать или получить права. Даже английский знать не надо. Забавно, что как раз майор и помог мне его достать. Он говорит по-китайски. А в Чайнатауне полно китайских банд.

С этой штукой будет много грязи.

Мы не с этой штукой пойдем, светлая голова. Он открыл коробку для сигар, тоже лежащую на полке под стойкой. Внутри обнаружился тупорылый револьвер тридцать восьмого калибра – во Вьетнаме у меня был в точности такой же. Это для тебя достаточно тонкий инструмент?

Снова я оказался жертвой обстоятельств, и снова мне предстояло вскоре увидеть другую жертву обстоятельств. Единственным, что хоть как-то скрашивало мою грусть, было выражение лица Бона. Он выглядел счастливым – впервые за целый год.

Чуть позже состоялось торжественное открытие. Генерал жал гостям руки, непринужденно болтал с ними о том о сем, и улыбка не сходила с его лица. Подобно акуле, которая жива только пока плавает, политик – а именно это стало теперь генеральской профессией – должен безостановочно шевелить губами. Роль избирателей в данном случае выполняли его старые товарищи по оружию, сторонники, военные и друзья – взвод примерно из тридцати мужчин среднего и пожилого возраста, которых после лагеря беженцев на Гуаме мне редко доводилось встречать без мундиров. Появление этих людей в штатском теперь, год спустя, подтверждало их статус проигравших войну и убедительно демонстрировало их виновность в многочисленных мелких преступлениях по части выбора одежды. Они скрипели по залу в грошовых туфлях с распродаж и мятых бюджетных брюках или в аляповатых костюмах из тех, что оптовики имеют обыкновение впаривать, то бишь продавать парами по цене одного. Галстуки, носовые платки и носки при этом добавляют даром, хотя больше пользы принес бы одеколон, пусть даже самой пошлой разновидности – все равно, лишь бы не было так заметно, что злорадный скунс истории оставил на них свою въедливую отметину. Большинство гостей превосходили меня по рангу, но благодаря обноскам с плеча профессора Хаммера я был одет лучше их. Его синий пиджак с золотыми пуговицами и серые фланелевые слаксы сидели на мне идеально – для этого их пришлось подкроить совсем немного.

Таким щеголем я и пробирался среди этой публики, хорошо знакомой мне в связи с моей деятельностью на посту генеральского адъютанта. Многие из них раньше командовали артиллерийскими батареями и пехотными батальонами, но теперь не имели в распоряжении ничего опаснее гордости, галитоза и ключей от машины, при наличии последней. Все сплетни об этих поверженных вояках я отсылал в Париж и знал, чем они зарабатывают (или, во многих случаях, не зарабатывают) себе на хлеб. Самым удачливым оказался генерал, снискавший себе дурную славу тем, что когда-то отправлял свои лучшие войска на сбор корицы; нынче этот коричный барон заправлял пиццерией. Один полковник, страдающий астмой снабженец, который с особой горячностью отстаивал преимущества дегидрированных продуктов, работал сторожем. Бравый майор, прежде заведовавший вертолетами-транспортниками, стал механиком. Седой капитан с особым талантом выслеживать партизан – поваром фастфуда. Бесстрастный лейтенант, чья рота попала в засаду и уцелел только он один, – курьером. И так далее, причем значительный их процент аккумулировал пыль наряду с велфэром, потихоньку плесневея и усыхая в затхлом воздухе субсидируемых квартир, как и положено жертвам метастазирующего рака под названием ассимиляция и злокачественной ипохондрии изгнанников. При таком психосоматическом состоянии обычные социальные и семейные невзгоды приобретали фатальный характер, а уязвимые жены и дети этих бывших героев выступали носителями западной заразы. Дети, получив нагоняй, огрызались не на родном, а на чужом языке, который усваивали быстрее отцов. Что же касается жен, то многие из них были вынуждены подыскать себе работу и таким образом выйти из привычного для их повелителей образа пленительных цветков лотоса. Как сказал упитанный майор, мужику в этой стране не нужны яйца, капитан. У всех баб есть свои.

Верно, согласился я, хотя подозревал, что мозги майора и всех остальных промыты ностальгией. Их воспоминания подверглись такой тщательной стирке, что совершенно изменили цвет, ибо во Вьетнаме, если только меня не подводила собственная память, они никогда не отзывались о своих женах с такой нежностью. А вы не думали куда-нибудь переехать, майор? Может, вам с женой удалось бы начать все сначала и вновь разжечь былые чувства. Избавиться, так сказать, от осадка прошлого.

А что я буду есть? – со всей серьезностью вопросил он. Китайская еда лучше всего там, где мы живем. Я поправил ему галстук, покосившийся в пандан к покосившимся зубам. Ладно, майор. Тогда я приглашаю вас перекусить вместе. Покажете мне, где найти хорошую китайскую еду.

С удовольствием! Упитанный майор засиял улыбкой – бонвиван, обожающий вкусную снедь и добрых приятелей, не имеющий в этом новом мире ни единого врага, если не считать генерала. Зачем только я назвал генералу его имя! Почему было не назвать кого-нибудь, чьи грехи перевешивали бы его плоть, вместо того чтобы назвать этого толстяка, чья плоть явно перевешивала грехи? Оставив майора, я протолкался сквозь толпу к генералу. Я созрел для политической агитации, пусть даже самого расчетливого толка. Генерал вместе с супругой нашлись в проходе между шардоне и каберне; они давали интервью репортеру, который по очереди нацеливал на них микрофон, точно счетчик Гейгера. Я поймал взгляд генеральши, мощность ее улыбки увеличилась на пару десятков ватт, и репортер обернулся. На шее у него висел фотоаппарат, из нагрудного кармана торчала четырехцветная шариковая ручка.

Чтобы узнать его, мне потребовалось несколько секунд. В последний раз я видел Сон До – или, как его звали на американский манер, Сонни – в шестьдесят восьмом, незадолго до того, как покинул Америку. Он тоже получил особую стипендию и учился в часе езды от моего колледжа – в округе Ориндж, где родился военный преступник Ричард Никсон, а еще Джон Уэйн. Там царил дух такого кондового патриотизма, что я искренне считал, будто химическое оружие “эйджент ориндж” разработано в тех краях или, по крайней мере, названо в их честь. Сонни изучал журналистику, что могло бы принести пользу нашей стране, если бы его убеждения не носили столь откровенно подрывного характера. Он носил на плече бейсбольную биту принципиальности и был всегда готов размозжить ею мягкие комки несообразностей, которыми метили в него противники. В ту пору он был самоуверен, или высокомерен, в зависимости от точки зрения: сказывались гены его аристократических предков. Его отец был мандарином, как он без устали напоминал всем подряд. Дед выступал против французов так упорно и ожесточенно, что ему выписали билет в один конец на Таити; семейное предание гласило, что там, предварительно сведя дружбу с больным сифилисом Гогеном, он пал жертвой не то лихорадки денге, не то особо злостного и губительного штамма тоски по родине. От этого героического деда – наверняка совершенно невыносимого, как все люди стойких убеждений, – Сонни и унаследовал непоколебимую уверенность в своей правоте. Сонни всегда считал себя правым во всем и в этом смысле походил на самого твердолобого консерватора с той единственной разницей, что взгляды имел радикально левые. Он возглавлял антивоенную фракцию студентов-вьетнамцев – горстку энтузиастов, которые ежемесячно собирались в безликой комнате студенческого клуба или на чьей-нибудь квартире и вели горячие дискуссии, забывая о стынущей еде. Я посещал и эти вечеринки, и альтернативные, организованные столь же компактной группой сторонников войны; если не считать политической линии, все прочее – угощение, песни, анекдоты и темы для разговоров – было абсолютно взаимозаменяемым. Независимо от своей политической ориентации, эти студенты хлебали из одной и той же полной до краев чаши одиночества и, как нынешние бывшие офицеры в генеральском магазине, сбивались вместе, чтобы почувствовать телесное тепло друзей по несчастью в атмосфере изгнания, такой студеной, что даже калифорнийское солнце не могло согреть их холодные ноги.