Когда стемнело, мы с Боном вооружились отвертками и совершили еще одну вылазку. Мы бродили по округе, пока не нашли домик с таким же гаражом, как у майора. Убедившись, что из соседских окон машин не видно, мы свинтили с одной из них номерные знаки – Бон спереди, а я сзади, – что заняло у нас не больше тридцати секунд, а затем вернулись домой и смотрели телевизор, пока не пришла пора ложиться спать. Бон отключился сразу же, но я заснуть не мог. Наш поход в Чайнатаун напомнил мне одно происшествие, случившееся со мной и упитанным майором в Тёлоне несколько лет назад. Поводом послужил арест предполагаемого вьетконговца, поднявшегося с верха нашего серого списка в низ черного. Этого малого назвали вьетконговцем столько людей, что его пора нейтрализовать, сказал майор, предъявив мне пухлое досье, результат своих трудов. Официальная профессия – торговец рисовым вином. Подпольная – содержатель казино. Хобби – сбор взносов в пользу Вьетконга. Мы оцепили нужный район, выставив блокпосты на улицах и пешие дозоры в переулках. Пока вспомогательные бригады искали уклонистов от призыва, проверяя документы у всех подряд, люди майора вошли в магазин, где продавалось рисовое вино, проникли в кладовую, отпихнув по дороге хозяйскую жену, и нашли рычаг, открывающий дверь в потайную комнату. Там шла игра в кости и в карты; официантки в бесстыдных нарядах разносили бесплатное вино и горячий суп. Когда полицейские ворвались в зал, посетители и обслуга кинулись к задней двери, но за ней их уже поджидали другие крепкие ребята. Засим последовала обычная буффонада с визгом, воплями, дубинками и наручниками, после чего на подмостках остались только упитанный майор, я и наш подозреваемый, которого я никак не ожидал здесь увидеть. Я предупредил Мана о готовящейся облаве и был уверен, что хозяина мы не застанем.

Вьетконг? – воскликнул он, всплескивая руками. Да что вы! Я предприниматель!

И неплохой, сказал майор, поднимая объемистый мусорный пакет с выручкой казино.

Тут вы меня поймали, уныло сказал хозяин. У него был впалый подбородок, а на щеке родинка размером с фасолину, из которой росли три длинных волоска – хоть сейчас отрывай и загадывай желание. Ладно, забирайте деньги, они ваши. Пусть это будет моя скромная помощь нашей полиции.

Вы нас оскорбляете, сказал майор, ткнув его дубинкой в живот. Они пойдут не нам, а правительству в погашение ваших штрафов и налоговых недоимок. Верно, капитан?

Верно, кивнул я, подыгрывая ему, как требовала моя роль в этой театральной постановке.

Но вот насчет будущих налогов – это другой разговор. Верно, капитан?

Верно. Я ничем не мог помочь этому человеку. Неделя, проведенная на допросах в нашем центре, оставила на нем следы всех цветов, от иссиня-черного до изжелта-красного. По прошествии этого времени наши специалисты вынесли заключение, что он не является агентом Вьетконга. Неопровержимым доказательством послужила кругленькая сумма, которую упитанный майор получил от жены арестованного. Видимо, я ошибся, весело сказал он, вручая мне конверт с моей долей. Она была примерно равна годовому жалованью – впрочем, на последнее и нельзя было прожить целый год. Отказаться значило навлечь на себя подозрение, поэтому я взял деньги. Сначала у меня возник соблазн пустить их на благотворительные цели, а именно на поддержку красивых молодых женщин в стесненных обстоятельствах, однако я хорошо помнил если не дела моего отца, то его слова вкупе с нравоучениями Хо Ши Мина. Иисус и Дядюшка Хо сходились в том, что деньги развращают; это иллюстрировали как менялы, осквернявшие храм, так и капиталисты, эксплуатирующие колонии, не говоря уж об Иуде и его тридцати сребрениках. В итоге я оплатил грех майора, отдав эти деньги Ману на очередной встрече в базилике и таким образом пожертвовав их революции. Понял теперь, против чего мы боремся? – спросил он. Дева Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, бубнили старухи. Вот почему мы победим, сказал Ман. Наши враги развращены. Мы – нет. Я пишу все это, чтобы подтвердить правоту Клода: упитанный майор действительно был грешен. Возможно, он не только вымогал деньги, но и совершал более аморальные поступки, хотя и это не поднимало его по части развращенности на уровень выше среднего. Это лишь закрепляло его на среднем уровне.

* * *

На следующий день, в семь тридцать вечера, мы припарковались на улице неподалеку от бензостанции. Мы надели футболки и бейсбольные шапки с символикой Калифорнийского университета – если бы нас заметили, то, по нашим расчетам, приняли бы за студентов. Краденые номера были на моей машине, настоящие – в бардачке. Нам пригодились бы любые отвлекающие факторы, но самыми полезными оказались те, что не зависели от нас, хотя я их и предвидел. Я опустил стекло, и до нас доносились отдаленные раскаты городского праздничного салюта, а также периодический треск мелкой пиротехники, говорящий о чествовании независимости в индивидуальном порядке. Ближе раздавалась стрельба более скромного масштаба: где-то в окрестностях, нарушая запрет, взрывали рассыпные бомбочки, запускали в низкое небо пару шутих или поджигали ленту китайских хлопушек. Пока мы ждали майора, Бон сидел напряженно, плотно сомкнув губы и сгорбившись, не позволяя мне включить радио. Плохие воспоминания? – спросил я. Угу. После этого мы некоторое время молча наблюдали за станцией. Две машины свернули туда, заправились и поехали дальше. Как-то под Шадеком наш первый разведчик наступил на выпрыгивающую мину. Она негромко хлопает, когда выпрыгивает. Потом ба-бах. Я был за два человека от него, и ни царапины. А ему яйца оторвало. И хуже всего, что бедняга выжил.

Я что-то сочувственно пробормотал и покачал головой, но этим и ограничился: кастрация не поддается словесной оценке. На наших глазах заправились еще две машины. Я мог оказать упитанному майору только одну услугу. Не хочу, чтобы он мучился, сказал я.

Он даже ничего не заметит.

В восемь упитанный майор покинул станцию. Я подождал, пока он дойдет до угла, потом завел мотор. Мы поехали к его дому другим путем, чтобы он не увидел, как мы его обгоняем. Четвертый отсек гаража был пуст, и я поставил машину туда. Затем глянул на часы. Три минуты – до появления майора еще восемь. Бон достал из бардачка револьвер и еще раз открыл барабан, чтобы проверить патроны. Потом защелкнул его обратно и положил револьвер на красную бархатную подушку у себя на коленях. Я посмотрел на все это и сказал: а вдруг то, чем она набита, попадет в него вместе с пулей? Или кусочки ткани? Полиция заметит и начнет разбираться.

Он пожал плечами. Значит, обойдемся без подушки. Тогда будет громко.

Где-то в конце улицы снова затрещали китайские хлопушки – точно такие, какие я обожал в детстве. На Новый год мать поджигала длинную красную ленту, я затыкал уши, и мы с ней вместе визжали, глядя, как эта волшебная змея мечется туда-сюда, в пламенном экстазе пожирая себя с хвоста до головы, а может, с головы до хвоста.

Всего один выстрел, сказал я, когда треск прекратился. Никто не прибежит посмотреть, что случилось, когда вокруг столько шума.

Бон взглянул на часы. Ладно, давай так.

Он натянул латексные перчатки и сковырнул с ног кроссовки. Я открыл дверцу, вылез, тихо закрыл ее и занял позицию по другую сторону гаража, рядом с дорожкой, бегущей от тротуара к почтовым ящикам жильцов и дальше, к двум квартирам первого этажа – вход в первую был футах в десяти от ящиков. Выглядывая из-за угла, я видел свет в гостиной этой квартиры сквозь занавески на запертом окне. С другой стороны дорожку окаймлял высокий деревянный забор, поверх которого белела стена такого же соседнего коттеджа. Одна половина окон в ней была окнами ванных, а другая – окнами спален. Из этих окон второго этажа просматривалась дорожка, ведущая к квартире, но заглянуть оттуда в гараж было нельзя.