Через год он бросил школу и устроился учеником токаря все на тот же Кировский, где и промыкался, то возобновляя обучение в вечерней школе, то снова бросая его, до самого призыва в армию. Служба в железнодорожных войсках прошла как дурной сон, и после демобилизации, поддавшись на уговоры приятеля, Федор завербовался палубным матросом в траловый флот. Там хорошо платили, а деньги, как давным-давно понял Федор Погодин, решали все.

Армия с ее дедовщиной и ночными выходами на работу оказалась в сравнении с траловым флотом детской игрой. Попав на борт большого рыболовецкого траулера "Арзамас", только что пришедшего из капитального ремонта, Федор был поражен царившими там чистотой и порядком. Раньше он считал россказни о флотской дисциплине пустой болтовней. Старпом показал ему каюту, и утомленный дорогой Погодин, забравшись на верхнюю койку, немедленно уснул.

Разбудил его дикий, совершенно нечеловеческий рев, в котором только с огромным трудом можно было разобрать угрозы в адрес чьей-то матери и прочие столь же эмоциональные выражения. Испуганно открыв глаза, Федор увидел лицо, подобные которому ему довелось увидеть только много лет спустя, когда он смотрел по видео фильмы ужасов. Лицо это было сплошь залито кровью – и свежей, и полусвернувшейся, медленно сползавшей вдоль крыльев разбитого в лепешку носа черными слизистыми комками. Левый глаз вытек и висел на щеке, держась на каких-то нитках, половины зубов не хватало, и вместо них из щели разбитого рта торчали острые окровавленные осколки. В окровавленной правой руке человек держал огромный кухонный тесак, которым пытался дотянуться до забившегося в угол Погодина.

– Убью паскуду, – рычал незнакомец, – в капусту покрошу, хер на пятаки порежу!

Сначала Федор решил, что все еще спит и видит кошмар, но, когда холодное лезвие задело его ладонь, оставив на ней белую, быстро наполнившуюся кровью бороздку, он понял, что его жизни угрожает вполне реальная опасность. По-прежнему ничего не понимая, очумевший спросонья, он подтянул к себе обе ноги и, резко выпрямив их, лягнул это страшное лицо. Босые ступни с чавкающим звуком ударили в горячее, скользкое и липкое, и человек, не переставая реветь быком, отлетел к противоположной стене. Федор чувствовал, что его подошвы запачканы чужой кровью. Подумав о том, что по одной из них, помимо крови, наверняка размазан человеческий глаз, он с трудом подавил рвотный спазм. Отброшенное им чудовище начало подниматься, царапая стену ножом, но тут в коридоре затопало множество ног, раздались возбужденные крики и какой-то грохот.

– Где этот мудак?! – во всю глотку проорал кто-то, перекрывая стоявший в коридоре гвалт. – На куски разорву пидорюгу!

Решив, что речь идет о нем, Федор оцепенел, прощаясь с жизнью. Бежать было некуда, а о том, чтобы в одиночку отбиться от этой озверевшей толпы, не могло быть и речи. Ему представлялось, что судно каким-то образом захватили пираты. Что это за пираты и откуда они взялись в Архангельском порту, он в этот момент как-то не думал. Дверь каюты с треском распахнулась и, сорвавшись с петель, обрушилась на пол. В каюту ворвалась ревущая, остро воняющая потом, водкой и еще бог знает чем толпа. Человек, пытавшийся зарезать Федора, заревел совсем уже дико и рубанул переднего из вошедших своим чудовищным тесаком. Тот увернулся, нырнув под удар, и обрушил пудовый татуированный кулак на кровавую маску, сквозь которую на него глядел налитой кровью, бешеный, совершенно бессмысленный единственный глаз. Человека с ножом повалили и, не переставая избивать, поволокли прочь из каюты. Выглянув в забрызганный кровью коридор с разбитыми плафонами и разнесенными в щепки дверями кают, Федор успел увидеть, как одноглазого за ноги волокут вверх по трапу на палубу, продолжая размеренно молотить чем попало.

Его голова колотилась о железные ступеньки, оставляя на белой, еще не успевшей стереться краске широкий кровавый след. Чуть позже Погодин понял, что никакого нападения на корабль не было – просто команда вернулась с берега.

Той же ночью капитан с помощью старпома и главного механика вывел судно на рейд. Через три дня нужно было выходить в море, и команде следовало слегка отойти и привести себя в относительный порядок. По истечении этого срока разгромленное, провонявшее мочой и блевотиной судно снялось с якоря и взяло курс в открытое море. Угрюмые, опухшие от пьянки и побоев матросы, свободные от вахты, вяло передвигая ноги, отмывали с переборок и палубы пятна засохшей крови и лужи рвоты. Больше всего Погодина тогда поразил тот совершенно не поддающийся объяснению факт, что его одноглазый знакомец, которого он мысленно похоронил, вышел на работу вместе со всеми.

Правда, при этом он сильно хромал и немного неестественно двигал правой рукой, время от времени хватаясь за бока, но работал наравне с другими членами команды, чего нельзя было сказать о Федоре Погодине. Как только судно отошло от причала, выходя на рейд, он в полной мере познал все прелести морской болезни, которая с течением времени даже не думала прекращаться, а, наоборот, казалось, усиливалась. Удивительнее всего было то, что остальные члены команды относились к его слабости с полным пониманием – его никто не трогал, оставляя по целым дням валяться на койке и страдать от нестерпимой тошноты, выворачивавшей его буквально наизнанку. Правда, убирать за собой ему приходилось самому, но сосед по каюте воспринимал заблеванный пол своего жилища вполне спокойно, ни разу не попрекнув новичка.

Так продолжалось ровно две недели с момента выхода траулера в море. В начале же третьей, прямо с утра, в каюту, где, привычно страдая, маялся Погодин, вошли трое матросов, выволокли ничего не понимающего Федора на верхнюю палубу и, избив до полной неподвижности, оставили валяться на ворохе скользких рыбьих кишок. Капитан Мазуренко, наблюдавший эту сцену с мостика, отвернулся и стал смотреть в другую сторону.

Немного придя в себя, охающий, стонущий и поминутно сгибающийся пополам Федор Погодин, хромая, занял свое место у лебедки, тянувшей трал. Странно, но морская болезнь прошла, словно ее и вовсе не было.

Позднее, за ужином, сосед по каюте объяснил ему, в чем дело. Здесь действовала уравниловка – заработок делился на всех, независимо от реального вклада в него того или иного члена экипажа. Во всяком случае, матросы получали одинаковую зарплату, и никто не собирался терпеть "мертвые души", вкалывая "за себя и за того парня". Новичкам давали две недели на адаптацию, после чего к самым упорным страдальцам применялись крутые меры народной медицины, которые испытал на собственной шкуре Погодин.

Потом были месяцы каторжного труда и короткие стоянки в портах, когда командный состав, и в первую очередь работавшие на корабле женщины, покидал судно, не дожидаясь, когда с пирса подадут сходни. Подонки, которыми на девяносто пять процентов был укомплектован экипаж, по несколько дней беспробудно пили и страшно, не по-людски буйствовали. Однажды на корабле насмерть замучили затащенную с берега проститутку. Ее с хриплым гоготаньем резали ножами и тушили на ее теле сигареты, на секс в обычном понимании эти люди были уже не способны. Труп бросили в трюм, а потом просто выкинули в море, как мусор, нимало не заботясь о том, утонет он или будет продолжать плавать на поверхности. Один вечер, неосторожно проведенный за игрой в карты, стоил Федору Погодину полутора лет этого рабства. Отдав наконец фантастический по тем временам долг, Погодин покинул судно, так и не заработав больших денег. Пока он плавал, не подавая о себе вестей, его мать тихо умерла, оставив ему скудно обставленную однокомнатную хрущевку, которую предприимчивые соседи недолго думая сдали каким-то приезжим.