— Ну смотри, Боря, смотри! Я на тебя надеюсь. Стрелять только в самом крайнем случае. Если уж действительно подопрет, если без этого обойтись никак нельзя будет. И то — только по конечностям. Никакого убоя, ясно? За решетку попасть ты, я думаю, не горишь особым желанием?

— Да понял я тебя, Михалыч, по-о-нял. Не волнуйся ты ради бога. Все нормально будет.

— Подберемся. Издалека внимательно осмотримся. Спокойно, как положено, помозгуем и только потом начинаем действовать.

— Ну естественно, шеф. Да прописные истины…

— Разоружаем их. Ты разоружаешь — я страхую. Вяжешь по рукам. Хорошо, надежно. У тебя там шнур капроновый с собой?

— Да с собой, конечно. Он у меня всегда с собой. По рукам вяжу и на один кукан цепляю, я все понял.

— И вот еще что…

— Ну?

— Если их там больше трех нарисуется — разворачиваемся и тихарем, молчком назад сдаем.

— Это еще почему?

— Да потому, Боря, потому! Потому что нам их еще с тобой больше семидесяти километров вдвоем по тайге конвоировать, пока нас охрана из заповедника не подхватит. Ты уж об этом не забывай, пожалуйста. А это как минимум — двое суток. В лучшем случае. И постоянно — глаз да глаз — за каждым. И днем и ночью.

— Да ладно. Там посмотрим. По обстановке.

— Да вот уж хрена лысого, Борис! Да ничего подобного! Никаких там «поглядим, посмотрим»! Или ты мне сейчас же это клятвенно обещаешь, или мы с тобой и с места не сдвигаемся!

— Ну хорошо, Михалыч. Хорошо. Уговорил, — на этот раз легко и без заминки согласился Кудряшов. — Я тебе это обещаю. Клятвенно. Доволен?

— Добро, — резюмировал Назаров, а внутри на этот счет все равно серьезные сомнения остались: «Да ни черта тебя, дурня вязкого, в азарте не удержишь. Не раз такое было. Ты же, как тот барбос бесшабашный — вцепился, взял по «месту» мертвой хваткой — и тут уж тебя и за хвост не оттянешь, хоть ты его по самый корень оборви».

Не торопясь, побрели гуськом. Бориса, как ни артачился, поставил позади себя. Пускай дорогой хоть немного дурной кураж собьет. Но это, правда, мало помогало. Все равно буквально к спине прилип, пыхтел вплотную, все время норовил на пятки наступить. «Ну все! Разобрало его! Пошел гон! Теперь уже не успокоится. Хоть ты его стреножь, как жеребца гонористого. Хоть каждые пять минут привал устраивай, — косился недовольно на Кудряшова и все чаще озабоченно на небо посматривал: — А ведь совсем захмарилось. Затянуло накрепко. Ни одной звезды не видно. Определенно — опять снег повалит. И, должно быть, скоро… А, может, оно и к лучшему? Если бы еще к тому же и завьюжило порядком да замело бы все следы к едрене фене… Вот тогда бы точно веский повод появился, для того чтобы от этой глупой затеи с чистой совестью отказаться. Глядишь, и Боря бы тогда со мною согласился», — закралась в душу робкая, зыбкая надежда. Уж очень не хотелось почему-то в этот раз в опасную передрягу ввязываться. Интуиция настойчиво подсказывала, что ни в коем случае не следует этого делать. А ей он привык доверять. Ни разу еще сбою не давала.

Вот и теперь не подвела. Не обманула.

Попал на ухо какой-то короткий неясный, непонятно откуда изошедший звук. Как будто где-то недалеко в пустой котелок легонько дюбнули. Замедлил шаг, прислушиваясь. Уже решил остановиться, когда Кудряшов неожиданно охнул и всей тяжестью навалился на спину. Сграбастал за одежду и потащил за собой на снег. Грохнулись и замерли в обнимку, но через несколько секунд выпустили друг дружку из объятий, отпрянули и зажали в руках оружие.

— Ты чего, Борь? — шепнул, сглотнув застрявший в горле комок.

— Тут это, шеф… Кажется, меня… немного зацепило? — с ноткой удивления в голосе хрипловато откликнулся Кудряшов.

— Куда?!

– Да в левое плечо. Но, похоже, не сильно. Просто мышцы сбоку продырявил. Кости точно не з-задело. Рукою двигаю. Ссвободно.

– Ну ё-моё! Вот говорил же я тебе! Ну вот, как чувствовал… Так. Давай-ка быстро вон за ту куртинку переползаем. Откуда он стрелял? Сзади?

— Да вроде как сзади ударило?

— Уходим в перекат, не поднимаясь. Сможешь?

— Смогу, конечно. Ерунда. Царапина.

— Тогда давай по команде. Раз, два… Двинули!

В несколько приемов перекатились, перекинулись за узкую гривку тонкоствольных молодых осинок, которые с большой натяжкой можно было назвать деревьями, но поблизости все равно никакого другого подходящего укрытия не наблюдалось. Как назло. Одни низкорослые жидкие кустики.

— Дай-ка посмотрю! — расстегнул на Боре куртку, запустил под нее руку, и сразу пересохло во рту — она тут же стала по локоть мокрой от горячей, обильно вытекающей из раны крови. — Надо тебя немедленно перевязывать! И руку жгутом перетянуть.

— Подожди, Михалыч, — хрипнул в ответ Кудряшов, — не сейчас…

— Чего ждать-то, Боря?! Нечего тут ждать. Ты же кровью истечешь…

— Подожди, говорю. Подождем еще немного. Хоть пару минут. Может, он опять палить начнет. Тогда мы его запросто по вспышке снимем.

Подхватив оружие, осторожно выглянув из-за гривки, застыли наизготовку. Но минуты тянулись, проползали одна за другой, а в лесу по-прежнему стояла полная, до звона в ушах, ни единым звуком не нарушаемая тишина.

— Нет, — сам же первым и потерял терпение Кудряшов. Видимо, боль уже грызанула его нешуточно — дыхание его стало сиплым и прерывистым. Но он все еще продолжал через силу бодрячка из себя корчить: — Не будет он, паскудник… больше стрелять. Точно не будет. Попугал, и харэ. В этом, я уверен, и вся з-задумка. Хотел бы убить — так сразу б и влепил в з-затылок. Или в спину — посередке. У него же ствол — толковый. Только идиот с такой машинки промахнется. И без ночника даже… А ведь он, Михалыч, мог его уже и прицепить, если до своих… с-с-смотался?

— Все, Борис. Заканчивай языком молоть. Сейчас вон туда, поглубже в лощинку, переберемся. Перевяжу тебя и промедол уколю, — сказал Назаров и в пот его бросило: «А есть ли он в аптечке, промедол-то этот? Не выкинул ли я его часом? Ведь там же срок хранения вроде давным-давно истек? — И тут же следом еще одной хлесткой и очень своевременной мыслишкой ожгло, как раскаленным угольком: — А почему же сзади-то стрелял? Он что, всю ночь нас на засидке караулил? По ходу где-то скинулся на сторону и вкругаля к следам своим вернулся? Да ну. Не может быть такого. Да мы бы с Борей его соступ моментально срисовали. А ведь не было никакого соступа? Да точно ж не было! Да ни единого! Одна прямая и ровнехонькая стежка!»

Проворочался рядом с Семенычем на хрустком пахучем пружинистом лапнике — и ни в одном глазу. Тихонько поднялся, стараясь не потревожить старика, беспрестанно вздрагивающего, постанывающего в тревожном зыбком сне, поплотнее подоткнул ему ватник под больную спину, а потом еще и своим бушлатом поверху прикрыл. Подложил в костер обломков сухостоя и уселся на придвинутую к огню скользкую и гладкую, как огромная обглоданная костомаха, валежину.