догадывается, с какой археологической развалюхой проводит свой интимный досуг.

— Типичная ведьма. Иначе откуда ей знать подробности происходящего в классе?

— Ну, в ее беллетристике больше фантазий, чем реальности, впрочем, знакомство с деталями налицо. Наверняка почитывает наш чатик, да и Анечка делится. Гнилая семейка, как ни крути.

— Как ни крути, а ради спасения обреченного в границах Калачёвки человечества надобно маму Анечки убить и в ее лице — весь порожденный ею же бред.

— Убить? Насовсем?

— Нет, до пятницы. Что за вопрос?

— И… как ты это осуществишь?

Бархатным переливом забили каминные часы. Лубоцкий вздохнул.

— Пора собираться, сейчас Безнос вернется.

Встал и принялся искать одежду.

* * *

— Есть одно затруднение.

Лубоцкий молча шел по сыпавшейся желтым Москве, пиная вальсирующие листья.

Дейнен пояснила:

— В романе для подростков нельзя просто так взять и убить человека.

— А ведьму?

— Ведьма по законодательству — тоже человек.

— Тяжело быть писателем.

— Вот-вот.

Лязгнул трамвай, они, не сговариваясь, перебежали улицу, влетели в вагон, садиться не стали.

— А что, если она не переживет мук душевного разложения и бросится под поезд, как Раскольников?

Старушка в кроссовках со шнурками цвета крыжовника откровенно уставилась на них, прислушиваясь.

— Нет, пропаганда выпиливания тоже запрещена.

— Пусть ей на голову упадет кирпич, пораженный камнежоркой, — предложил Лубоцкий, разглядывая старушку сверху вниз. — Наверняка эту камнежорку навела она же.

— Лубоцкий, это немощь — перекладывать бремя действий на случай и кусок черствой глины. Это капитуляция. А я ведь знала тебя сверхчеловеком.

— Хорошо, что напомнила. Кстати, как насчет дуба?

— Под которым ты желуди Наташе на уши вешал?

— Именно.

— Прекрасный был дуб, но ушел корнями в Толстого и засох.

— Да, русская литература и граф в частности многим жизнь запоганили, но дело не в них, а в дубе. Пока его не спилили и он досасывает Толстого, повесь на этом дубе Анечкину маман.

Дейнен изумленно оглядела Лубоцкого. Старушка тоже.

— Ты гений, Андрюша.

— Не отвлекайся на обыденное. Понимаешь, к чему я? — Разговаривая с Лизой, Лубоцкий смотрел на старушку. — Место преступления закроют. Дуб не спилят, пока идет следствие. А снести дороховский дом, не обрушив его на дуб, никак не получится. Стратегически — пустяк, но тактическая отсрочка нам не помешает.

Трамвай остановился, ребята вышли.

— Но они скоро сообразят и переключатся на следующий дом. — Лубоцкий стал серьезен. — Например, на наш.

Дейнен повисла на его руке:

— В любом случае это займет время и заставит их нервничать, а значит, совершать ошибки.

Трамвай поехал дальше, старушка со шнурками цвета крыжовника внимательно осмотрела удаляющуюся в осеннем воздухе пару, суетливо достала телефон и позвонила.

* * *

— Вот скажи, Андрюша, если Толстой и Достоевский будут биться — кто победит?

— Пункт приема макулатуры победит.

— А папенька говорил, что Чехов.

— У тебя был папенька? — Лубоцкий покрылся изумлением.

— Не был, конечно, но я его выдумала, а то больно уж тяжело без папеньки.

— И кто он?

— Сварщик.

— Сварщик — любитель Чехова?

— Ну, Чехова он вспоминал только выпивши.

— И часто вспоминал?

— Постоянно. Как встанет с утра, так уже весь «в Москву, в Москву — на Курский вокзал». Там и зарезали. Пришел домой весь зарезанный, с жасминами в руках. А через неделю помер в Астапове не пойми от чего.

* * *

— Понял, мы тут рядом. — Толстощекая морда с рыхлым носом повернулась к водителю: — Езжай на Большой Трофимовский, видели их недалеко от бывшей водокачки.

Машина развернулась через две сплошные и, не обращая внимания на гудки, направилась в сторону Калачёвки.

* * *

— Надо позвонить Шерге и сказать, чтобы устроила вечеринку прощания с маман.

— Зачем?

— Гуманизм, толстовство, все такое. Как-никак, последние дни в семейном кругу, идиллические воспоминания, торт «Наполеон» с чаем. Наконец, долгожданные скелеты в шкафу, который придется открыть, чтобы взять теплые носочки для прогулки по Стиксу, там осенью дует. Торжество, хлопушки, проводы.

— Андрюша, не будет никакого Стикса, если мы не придумаем, как усадить ее в лодку.

— Ах да, литературные «затруднения». По-моему, это сущие пустяки, ничто не мешает тебе пропустить описание убийства и предъявить читателю уже готового повешенного.

— Убивать, с некоторыми оговорками, как раз никто не запрещает. Нельзя описывать способ убийства.

— Изъясняйся яснее.

— Смотри: можно предъявить труп, висящий на дубе, но говорить, что он был повешен, нельзя.

— То есть вешать можно, а говорить об этом нельзя?

— Именно!

— Счастье мое, это шизофрения.

— Это закон, Андрюша.

— Одно и то же, впрочем, неважно. — Лубоцкий, не останавливаясь, обнял длиннющей рукой крохотную Лизу и, согнувшись, поцеловал, попав губами в затылок. — Записывай: «На старом высохшем дубе висел труп женщины, умершей от неизвестных причин».

Лиза достала блокнотик имени Конька-горбунка и записала.

Слева медленно проехала полицейская машина, остановилась метрах в пятнадцати, из нее с трудом выбрались двое в форме. Один — толстый, второй — очень толстый, его туловище было перетянуто ремнем так, что бо́льшая часть находилась сверху. Казалось, отпусти пряжку — и весь он тут же вытечет через штаны на асфальт. Они грузно и как бы рассеянно двинулись навстречу. Лубоцкий и Лиза отклонились в сторону, но перетянутый с напарником преградили им путь. Андрей оглянулся: сзади приближалась еще одна столь же очаровательная парочка.

— Пойдете с нами, — сказал перетянутый. Когда он произносил слова, лицо его оставалось неподвижным, только губы жирными червями шевелились вокруг рта, как отрезанные пальцы брадобрея.

— Спасибо за приглашение, но у нас уроки еще не сделаны, приходите завтра, — отозвался Лубоцкий.

— А мне мама не разрешает ходить с незнакомыми уродами, — добавила Лиза. — Впрочем, я с уродами и сама как-то не очень.

Резиновая дубинка скосила Лубоцкого, пройдясь сзади по ногам. Вторая выела часть спины. Дальше удары пошли по голове, Лубоцкий закрылся руками, молча терпя и выжидая. Лиза закричала и бросилась на ближайшего, но кто-то уже держал ее сзади, бесцеремонно лапая и выкручивая руки.

Прохожие, издали завидев акт торжества правопорядка, заранее обходили, отворачивались и ускоряли шаг. Некоторые, напротив, останавливались, хотя и на расстоянии, и наблюдали, кто-то снимал на телефон.

Старушка в нестерпимо коричневых шнурках громко объясняла:

— Провокаторов поймали! Школу хотели взорвать!

Когда краснеющее небо опрокинулось и стало закатываться куда-то вбок и Лубоцкого поволокли к машине, он извернулся, ища глазами Лизу, но вместо нее увидел спрятавшегося в редеющей толпе мужичка лет тридцати, лицо которого сверху было скрыто ерепенистой бороденкой, а снизу — шапочкой с большой буквой M. Или это W, пытался сообразить Лубоцкий, смутно догадываясь, что «верх» и «низ», как и все прочие ориентиры в жизни человека, — понятия бесконечно зыбкие.

* * *

Лизы в