Абрикосов спокойно отреза́л колбасу, хлеб, делал бутерброд.

— Ну-ну, — сказал он, — приметы.

— Кроссовки, — продолжил Андрей, — обе они были в кроссовках. У одной зеленые шнурки, у другой — белые.

— Не, — возразил Толя с набитым ртом, — какие это особые приметы? К тому же цвет был другой.

— Это новые старушки. И новые кроссовки.

— И ориентировки новые, — вмешался Федя.

Петя хмыкнул.

— Вот Дорохов понимает, — кивнул в его сторону Андрей, — новые приметы, новые старушки, старый портал. Захлопнулся.

— И дуб засох, — сказал Толя. — А на провода́х в городе — вы видели? — иногда кроссовки висят. Так вот, я сейчас видел кроссовки с черными шнурками возле дуба. А другие, Безнос, как раз под твоим окном.

Петя вздрогнул, в два прыжка они с Федором оказались у окна. Петя открыл его, высунулся наполовину на улицу. Спрыгнул с подоконника, кивнул:

— Висят.

Дорохов, наоборот, сел на подоконник, закурил.

— Я слышал, их на провода закидывают в том месте, где убили кого-то, — сказал он.

— Или наводчики ворам показывают место, где добыча. А цвет шнурков — этаж, — объяснял Толя, — может быть, рыжий как раз третий. Хотя точно не знаю. У тебя ничего не пропало?

Федя присвистнул.

— Пропало, — сказал Петя, — у меня…

— Кстати, что там с дубом? — переменил тему Андрей. — Как это он засох? Может, листья облетели просто? Осень же.

— Поверь мне, камрад. Просто поверь. Он засох. Бесповоротно. Можешь убедиться лично.

— Это потом. А теперь давайте подумаем, почему Шерга сегодня не пришла. Сначала за ней приезжает мамочка, потом она не приходит на уроки.

— Портал? — спросил Толя.

— Так надо было спросить у… — начал Петя, но Дядя Федор перебил его:

— Стресс, — сказал он.

— У Шерги? — спросил Толя. — Не смеши мои мокасины.

— У дерева, — объяснил Федя, — я слышал, что у растений бывает стресс. Проводили исследование. Спилили деревья, посмотрели годовые кольца, некоторые были тоньше остальных. Посчитали, в какие годы, оказалось, во время войны.

Некоторое время все молчали. Потом Абрикосов очнулся:

— Ну? Что это дает? Мало ли.

— Стресс.

— Ну допустим. Была война. Стресс. А дуб-то? А взрыв водокачки? А портал? Старушки в Чертанове?

— Квартал будут сносить, — неуверенно сказал Петя.

— Вот!

— Вообще-то деревья засыхают на болотах, — сказал Толя, — мне кто-то говорил. Но у нас ведь тут не болото. — И он включил смартфон.

— А может, раньше было? — спросил Андрей. — Может, и каменная плесень от этого. И другие явления, так сказать. Анатоль, ты краеведов знаешь? Пробей это дело.

Абрикосов что-то искал в Сети:

— Ну, болото не болото, но речка тут была когда-то. Подземная. А может, и сейчас есть, куда ей деваться? Дома высокие нельзя строить, вот что. Фундамент размоет.

— А дуб-то при чем? — спросил Безнос.

— Может, разлилась речка? Весна сырая была, лето дождливое.

— Или усохла, — предположил Федя.

— Вроде там летом что-то копали. Трубы прорвало или что-то такое, — вспомнил Петя. — Или укладывали новые, может.

— Это не там копали, это ближе к школе, — сказал Толя, — не путай.

— Ну я не знаю тогда.

Петя подошел к отцовскому столу, стал автоматически выдвигать ящики. Он в сотый раз трогал и переворачивал отцовские бумаги, блокноты. Ему вдруг захотелось домой, пусть даже мама будет ворчать, что его носит не пойми где.

— Безнос, иди сюда, — позвал его Дядя Федор, — мы сваливаем. Погнали к дубу!

— К дубу? Мне как-то… К дубу.

— Лелька собиралась, — сказал Толя.

— Я домой. Мама ждет.

В это время и правда позвонила мама.

— Да, мам! — сказал Петя. — Почти подхожу. Срочно? Кто? Зачем? Когда она приедет? Я успею. — Он нажал отбой.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Петя. — Оля Мамонова приезжает. Через полчаса.

Глава 9

Немощь

Александр Феденко[20]

— Что-что она лечит? Повтори.

— Свищи и прыщи.

— Свищи и прыщи?! Граф ты мой Толстой… — Лубоцкий нырнул в пену «Адам и Ева», но тут же всплыл перед лицом Дейнен и сообщил: — В мясные лавки Мытищ уже тянутся люди за твоим бессмертным романом. Жителям самих Мытищ приходится переться в Чертаново, чтобы встать в конец очереди.

— Тебе это нравится? — Лиза, не сводя глаз с Лубоцкого, двумя пальчиками взяла один из листов рукописи, на котором зияло: «Предлагаю сдаться».

Лубоцкий разогнал пену и осмотрел открывшееся.

— Сам Федор Михалыч не написал бы лучше.

Лист полетел в ванну. Дейнен взяла другой:

— Нравится?

— Божественное явление Настасьи Филипповны Герасиму. У Мумы эпилептические припадки. — Он подмигнул. — Множественные.

Второй лист последовал за первым.

— Тебе нравится?

— Кругосветный круиз по Бирюлеву с лекциями о гигиене.

Еще один отправился на дно. Лубоцкий сиял мириадами мыльных пузыриков.

— Первый канал. Ростовые куклы свища и прыща. Прайм-тайм!

Следующий.

— Премия имени Флеминга по литературе.

Дейнен остановила процесс топления бессмертного:

— Какого Флеминга?

— Того, конечно. Не этого же.

Остатки рукописи посыпались в воду.

Лиза встала, перешагнула край ванны, обернулась к Лубоцкому:

— Это не мой текст!

— А чей, Чехова? Конечно! Это же чистый Чехов.

Она замоталась в огромное полотенце.

— Я нашла рукопись в почтовом ящике.

Лубоцкий замолчал, неспешно затонул, пена недолго поволновалась иллюзией бури, но стихла, успокоившись. Лиза вышла.

* * *

— Чувствуешь, какое в этом всем бессилие?

— Ты про текст? — Лубоцкий поправил плед на пригревшейся рядом Лизе. Поленья в камине взволнованно засипели, мокрая бумага, разложенная тут же, испускала пар и душноватый запах «Адама и Евы».

Лиза повернулась:

— Я про все. Про нас, про то, что дом Глюкозы и Дорохова уже расселяют, а мы ищем спасение в старых фотографиях и марках, в сто лет назад ушедшей под землю кирпичной кладке. Взрослые смирились и пишут петиции о милости тем, для кого сама наша жизнь — лишь пена для ванны и кто давно уже вынул пробку. И да, текст — та же немощь… Это не «Воблер и кость», это даже не «Война и мир». Сплошные «Свищи и прыщи».

— Ты драматизируешь и сама знаешь почему. Через неделю пройдет. А «Прыщи» — работа Чичикова, это даже покойному Пушкину понятно было, он оттого и застрелился.

— Через неделю Дорохов поедет жить в Капотню. Чичиков тут ни при чем. Это безумие совсем другой выдержки. Такое могла бы накатать ее маман, мучаясь невостребованностью глубин и широт своей бессмертной души. Мессианские фантазии про лечение прыщей околоплодными водами так просто не возникают.

— Ты права. Она прошла ад каннских притонов, потом ее долго и безуспешно лечили Швейцарией. Страшно подумать, сколько ей лет на самом деле. Если Чичиков выпал из реальности на два года, то ее маман сейчас не меньше ста пятидесяти по юлианскому календарю. Шергин и не