И вот мы с Софи сидим в «Пиццерия да Микеле», и наши пиццы —по одной на каждую — просто сводят нас с ума. Моя нравится мне до такойстепени, что, кажется, у меня едет крыша и в бреду я начинаю думать, что ипицца тоже меня обожает. У нас с этой пиццей любовь, прямо-таки роман. Софи темвременем чуть не рыдает над своей, у нее случился метафизический кризис, и онавопрошает: «Ну зачем, зачем в Стокгольме повара пытаются делать пиццу? Какможно вообще есть в Стокгольме?»

«Пиццерия да Микеле» — крошечное заведение, здесь всего двазала и одна печь, выпекающая пиццу нон-стоп. От вокзала — пятнадцать минутпешком под дождем, но это не должно вас останавливать: идите. Лучше прийтипораньше, а то иногда у них кончается тесто — и тогда ваше сердце будетразбито. Примерно к часу дня улица у входа в пиццерию уже кишит неаполитанцами,которые пытаются пробиться внутрь, прокладывая себе путь локтями — точно хотятзанять место на спасательной шлюпке. Меню отсутствует. Здесь подают всего двавида пиццы: обычную и с двойным сыром. О новомодной чепухе вроде калифорнийскойс оливками и сушеными томатами здесь слыхом ни слыхивали. Тесто — я понимаю,это примерно на середине пиццы — больше похоже на нан — индийскую преснуюлепешку, чем на ту пиццу, что мне доводилось пробовать прежде. Оно мягкое,пружинистое и упругое, но при этом на удивление тонкое. А я-то всегда думала,что тесто для пиццы может быть или тонким и хрустящим, или толстым и мягким.Откуда мне было знать, что в мире есть такое тесто, которое может быть и тонкими мягким одновременно? Святые небеса! Тонкое, мягкое, крутое, пружинистое,вкусное, рассыпчатое, соленое, райское тесто для пиццы. Сверху — сладкийтоматный соус, превращающийся в пузырчатую кремообразную пену, смешиваясь срасплавленной свежей моцареллой из буйволиного молока, а в середине всего этоговеликолепия — одна-единственная веточка базилика, наполняющая всю пиццу прянымароматом, словно кинозвезда в сверкающем платье в центре зала, рядом с которойвсе присутствующие ощущают себя звездами. На практике съесть это невозможно.Стоит откусить кусочек — и мягкое тесто падает, горячий сыр течет, как земля воползень, и ты выглядишь как поросенок, а стол вокруг похож на свинарник Но ненадо обращать внимания — просто ешьте.

Ребята, творящие это чудо, швыряют пиццы в дровяную печь ибольше всего напоминают истопников в недрах громадного корабля, бросающих угольв огненную топку. Закатанные рукава оголяют потные бицепсы, лица раскраснелисьот натуги, один глаз прищурен от жара, а изо рта свисает сигарета. Мы с Софизаказываем еще по одной — по второй целой пицце на каждого — и, как Софи нипытается взять себя в руки, пицца настолько хороша, что тут уж не до приличий.

Пару слов о моей нынешней фигуре. Что уж говорить — толстеюс каждым днем. В Италии я стала относиться к своей фигуре совершеннобесцеремонно, набивая живот сыром, пастой, хлебом, вином, шоколадом и тестомдля пиццы в невообразимых количествах. (Кстати, мне сказали, что в другойпиццерии в Неаполе можно попробовать шоколадную пиццу. Ну что за бред? Я,конечно, пошла и попробовала, и пицца оказалась вкусной — но что это за пицца сшоколадом?) Я не занимаюсь спортом, ем мало клетчатки и не принимаю витамины. Впрошлой жизни я ела на завтрак йогурт из экологически чистого козьего молока сзародышами пшеницы. Но та жизнь давно прошла. В Штатах Сьюзан говорит всемзнакомым, что ее подруга сейчас занимается «углеводным туризмом». Но мойорганизм очень хорошо реагирует. Он словно не обращает внимания на моизлоупотребления и оплошности и говорит: «Ну ладно, так и быть, живи в своеудовольствие. Я-то понимаю, что это лишь временно. Дай знать, когда закончитсятвой маленький эксперимент с поиском чистого удовольствия, а там посмотрим, каквосполнить ущерб».

И все же, глядя в зеркало лучшей пиццерии в Неаполе, я вижусчастливое, пышущее здоровьем лицо. Глаза блестят, кожа разгладилась… Впоследний раз я видела себя такой очень давно.

— Спасибо, — шепчу я.

Мы с Софи бежим под дождь — искать кондитерскую.

Пожалуй, именно мое нынешнее счастливое мироощущение(которому всего-то несколько месяцев от роду) наталкивает меня на мысль, чтопора как-то разобраться с Дэвидом. Вернувшись в Рим, я начинаю думать, ненастало ли время навсегда поставить точку в этой истории. Мы уже рассталисьофициально, но все же еще была надежда, что однажды (возможно, послевозвращения из странствий, через год раздельного существования) мы решимпопробовать снова. Ведь мы любили друг друга. В этом никто никогда несомневался. Просто мы так и не выяснили, как жить вместе, не причиняя другдругу невыносимую, острую, душераздирающую боль.

Прошлой весной Дэвид полушутя предложил совершенно дикое решениенаших проблем: «Что, если нам смириться с тем, что отношения у нас плохие, ипросто жить дальше? Достаточно признаться один раз и успокоиться: да, мы сводимдруг друга с ума, постоянно ссоримся и почти не занимаемся сексом, но друг бездруга не можем. Так и проживем до смерти — будем несчастны, зато рады, чтовместе».

Последние десять месяцев я серьезно раздумывала над егопредложением, что еще раз доказывает, как отчаянно я влюблена в этого парня.

Была и альтернатива, на которую каждый в глубине души надеялся:что кто-то из нас изменится. Я надеялась, что Дэвид станет более открытым и небудет отгораживаться от человека, который любит его, опасаясь, что тот залезетк нему в душу. Что касается меня, я могла бы научиться… не лезть людям в душу.

Как часто мне хотелось научиться вести себя с Дэвидом так,как моя мама с отцом, то есть стать независимой, сильной, самодостаточной.Перейти на полное самообеспечение, существовать без регулярных вливаний в видеромантических жестов и комплиментов от отца — фермера и волка-одиночки.Беззаботно сажать грядки с маргаритками, будучи окруженной каменными стенаминеобъяснимого молчания, которые папа порой возводит вокруг себя. Я папу люблюбольше всего на свете, но он странноват, нельзя не заметить. Один из моих бывшихвот что о нем сказал: «Твой отец как будто только одной ногой на земле стоит. Аноги у него длинные…»

По мере взросления мне постоянно приходилось видеть, какотец дарит маме любовь и нежность лишь тогда, когда ему взбредет в голову. Востальное же время, пока он пребывает в собственном мире, рассеянно игнорируявсе вокруг, она не пристает к нему и занимается своими делами. По крайней мере,так мне казалось со стороны, ведь на самом деле никто (и тем более дети) неподозревает, что в действительности происходит между двумя женатыми людьми. Помере взросления я твердо убедилась в том, что моей матери ничего ни от кого ненужно. Такая у меня мама — в старших классах она сама научилась плавать, одна,в холодном озере в Миннесоте по книжке «Как научиться плавать», взятой вместной библиотеке. Так что долгое время я считала, что эта женщина способна начто угодно без посторонней помощи.

Но незадолго до отъезда в Рим у нас с мамой состоялсяразговор, на многое открывший мне глаза. Она приехала в Нью-Йорк, чтобы пообедатьсо мной, и откровенно спросила, — нарушив все каноны общения в историинашей семьи, — что случилось у нас с Дэвидом. В свою очередь наплевав наСвод Правил Стандартного Общения Семейства Гилберт, я все ей рассказала.Выложила как на духу. Как я люблю Дэвида, но как мне одиноко и тошно с этимпарнем, которого вечно как будто нет в комнате, в кровати, на нашей планете —хотя на самом деле он есть.