Тут же начался яростный ответный обстрел. Полетели щепки, в досках кузова появились новые дырочки, зашипел воздух, выходивший из пробитой шины.

Из кузова закричали — не стреляйте! Сдаемся! Потом полетели револьверы, показались три дрожащие окровавленные руки.

Вахмистр, наконец совладавший с ремнем, крикнул.

— Прекратить огонь! Вылезайте.

Два молоденьких паренька, дрожа от страха, полезли через борт. Тот, кто был целехонек, поддерживал своего раненого товарища. Юнгфронтовцы спустились на землю и, пошатываясь, заковыляли в сторону кустарников, где укрылась засада. Вахмистр и командир группы добровольцев, мужчина в длиннополой робе с розовым платком, подвязанным под подбородком, ждали их за стволом старого дуба.

Дальше произошло что-то непонятное — то ли добровольцу не хватило выдержки и он решил поскорее расправиться с красными, то ли надеялся первым арестовать преступников, — но он выскочил из — за дерева. Тут же раздался выстрел, и командир группы молча рухнул на землю. Вахмистр еще удивился — разве можно с такой скоростью падать. Кто-то из добровольцев в ярости вскинул винтовку в сторону пареньков, однако вахмистр ударил по стволу винтовки и прикрикнул.

— Здесь командую я! Прекратить огонь!!

Затем крикнул юнгфронтовцам.

— Идите сюда.

Когда обоим надели наручники, раненому тоже, он спросил.

— Кто там, под колесом?

— Старший.

— Какой старший.

— Который без рук.

Вахмистр не поверил.

— Шутите?!

— Нет, господин вахмистр, это Шуббель, он выступал на сцене.

Вахмистр крикнул из-за дерева.

— Герр Шуббель, сдавайтесь. Сопротивление бесполезно.

Ответом было молчание.

Кто-то из добровольцев помянул черта и спросил.

— Что будем делать?

Было сумрачно, приближалась ночь. Кто-то штурмовиков закурил. Вахмистр, срывая злость, прикрикнул.

— Прекратить курение!

Огонек сигареты тут же угас.

Дальнейшее настолько отчетливо врезалось в память вахмистра, что мне не надо было прилагать усилия, чтобы опознать случившееся в лесу. Затаив дыхание, я следил за кадрами, мелькавшими в его сознании.

Вахмистр послал в обход группу из трех человек, сам с другим полицейским решил подобраться справа. Ему и его напарнику повезло больше, может, потому что вахмистр — ветеран, прошедший войну, ступал осторожно, старался не шуметь. Те, что шли слева, буквально ломились сквозь кустарник, и ведьмак, спрятавшийся под машиной, выстрелил в их сторону.

Я как сейчас вижу Гюнтера, сидевшего в глубокой, заполненной водой колее. Шуббель оперся спиной о колесо, ждал темноты, надеясь ускользнуть в темноте. Надежды было мало, на самом донышке. Откровенно говоря, никакой надежды не было, стало быть, «придется помирать с песней». Эта фраза засела в моем мозгу и била, очень чувствительно, по самому темечку.

Заслышав шум в кустах, Гюнтер, придерживая оружие ногами, вскинул винтовку, прицелился и большим пальцем правой ноги нажал на спусковой крючок.

Раздался выстрел.

Вопль засвидетельствовал, что цель поражена.

Вахмистр, подобравшийся к машине с противоположной стороны, изумленно наблюдал за этой картиной. После выстрела он, словно очнувшись, положил ствол револьвера на сук, прицелился и выстрелил в спину Вилли. Попал — не попал, но Шуббель повалился в грязь. Другой полицейский бросился к нему, вырвал винтовку, потом схватил за обрубок и вытащил Вилли на обочину.

Я смотрел на Шуббеля как сейчас, с высоты четырнадцатого этажа, смотрю на вас.

Вилли лежал на спине и тяжело дышал. Он попытался сесть, это удалось не сразу, вероятно, ранение было тяжелым, однако он не стонал, не просил пощады. Смотрел спокойно. В его лице не было обреченности. Жить ему оставалось недолго, но он умирал так, как загадывал — в бою, лицом к лицу с классовыми врагами, в обнимку с песней. С какой, не скажу. Обнаружив струившуюся кровь, Гюнтер попытался левым обрубком зажать рану.

Добровольцы столпились возле него. Когда вахмистр отвернулся и начал засовывать револьвер в кобуру, один из штурмовиков приставил дуло пистолета к уху Вилли и выстрелил.

Я не стану описывать, что случилось с головой Вилли, скажу только, что выстреливший объявил, что одной собакой на свете стало меньше. Еще скажу, что умирал Вилли трудно, скрипел зубами, этот скрип как никакой другой гимн, пусть даже самый вдохновенный, вплоть до Интернационала, не смог бы с такой силой вцепиться в мою память.

Все, что мне удалось рассмотреть, промелькнуло настолько стремительно, что Вилли еще не успел обойти машину, чтобы сесть за руль, как я выскочил из салона и бросился в полицейский участок.

Я спешил не потому, что командир батальона штурмовиков требовал у начальника полиции без долгих формальностей передать ему «красных уродов». Он грубо настаивал на том, что лучше всего вывезти их в лес и там прикончить. Зачем доводить дело до суда, какая-нибудь красная мразь обязательно вывернется, а так всех разом: и этих уродов, и молокососов. У его ребят руки чешутся отомстить за погибших товарищей.

И не потому что господин Штольц сопротивлялся слабо, пытаясь сохранить возможность компромисса с «этим кровожадным тевтоном», как он мысленно назвал местного представителя Германенордена, а потому что в эти несколько мгновений сила моя возросла неимоверно — я узрел зло в его истинном обличии, и может, это обстоятельство придало мне уверенность.

— Куда ты! — испугался Вилли.

Я не ответил.

Вбежав в приемную, я приглушил удивленный возглас дежурного моментальной гипнотической командой. Тот сразу опустил глаза и как ни в чем не бывало занялся бумажками. Я ворвался в кабинет и с порога потребовал освободить мою жену. У меня и документ имеется. Мельком обнаружил, что держу в руках злополучную расческу, принадлежавшую местному почтальону, но это не смутило меня. Вольфа нес поток, он справлялся с потоком. Сходу оглушил попытавшегося что-то возразить штурмовика — приказал стоять смирно, не перечить. Господин Штольц взял расческу, внимательно пересчитал зубья и вернул мне. Затем вызвал вахмистра и приказал привести «супругу господина профессора».

Мы ждали недолго. За дверью послышались шаги. Я, не выпуская начальника полиции и фрейкоровца из своих ментальных объятий, повернулся.

В кабинет вошел Вилли Вайскруфт. Он, что-то подозревая, уставился на меня, однако все, кто находился в кабинете, вели себя на редкость пристойно и естественно — я взволнованно и нетерпеливо, начальник полиции осанисто. Глядя на расческу, ему пришло в голову, что с моей помощью он сможет избавиться от гнусного штурмовика; сам штурмовик, стоявший столбом и мучительно вращавший глазами. На его рукаве красовалась эмблема — вставший на задний лапы, ревущий медведь. Я перевел взгляд на Вайскруфта, мне было все равно. Я ждал вахмистра. Когда он привел Ханну, я взял ее за локоток и, приказав всем присутствующим оставаться на местах, вместе с Ханной вышел из кабинета. На прощание строго взглянул на вахмистра у порога, тот вытянулся в струнку. Начальник полицейского участка запоздало прищелкнул каблуками.