Я не могу не процитировать маленькую часть этой речи, поскольку она соответствовала стилю той эпохи и затрагивала важнейшую для нее тему.

Вот что говорит Морис Дени, чтобы представить произведения своего друга Антуана Бурделя: «Это наша древняя галло-романская и христианская почва, это дух Запада — вот что мы видим в мифологии Бурделя. Греки стремились к каноническому совершенству, который скрывал и смягчал упадок их искусства. Бурдель, наоборот, бежит от правил, он перемещает линии, он подчеркивает случайность. Он импрессионист. Он подчиняется лишь логике своего ремесла и остроте своих ощущений».

Галерея Маратье, Вандомская площадь (Частная коллекция).

Галерея Маратье была большой и красивой. Широкие окна ее многочисленных залов выходили в небольшой сад отеля «Ритц», где немецкие генералы любили попивать свой кофе. Было видно, как они, совершенно беззащитные, прогуливались с чашками в руках по двое или по трое, рассуждая, несомненно, о важных вещах. Я сказал однажды в шутку Маратье, что его галерея идеально подходит для покушения на высших чинов немецкой армии. Недосягаемые в обычное время, они были здесь видны как на ладони, буквально в нескольких метрах. Моя шутка явно произвела на него впечатление. «Невообразимо!» — прошептал он, хотя вообразить такое покушение, напротив, было очень легко.

У Маратье я однажды познакомился с Эдвином Ливенгудом[76], американцем.

Интересный человек, он говорил по-французски с очень грубым акцентом. Прожив в Париже достаточно долго для того, чтобы начать рисовать, он быстро осознал отсутствие таланта и стал чем-то вроде тени Маратье, который не только ввел его в свой круг, но и научил ремеслу.

Я также познакомился у Маратье с влиятельным бельгийцем по имени Ван ден Клип, разбогатевшим на продаже джутовой ткани. Если я правильно понял, он был в то время озабочен вложением своих денег в произведения искусства, в которых он разбирался не хуже, чем в джутовой ткани. Восприимчивый, как большинство бельгийцев, к живописи, Ван ден Клип преуспел в составлении прекрасной коллекции, ценность которой росла год от года. Ловкий, как дьявол, Эдвин Ливенгуд смог не только продать ему множество картин, но и жениться на его очаровательной дочери Кристелле. Благодаря финансовой помощи тестя Ливенгу-ду удалось открыть прекрасную галерею на улице Изящных искусств, но в 1941 году с ним случилась беда — его интернировали (очевидно, в лагерь рядом с Компьеном).

Эдвин ничего не имел против немцев, но был американским гражданином. С 11 сентября 1941 года Германия объявила войну Соединенным Штатам, и все американцы во Франции и Наварре были помещены за решетку.

И вот я снова направляюсь к отелю «Мажестик», в штаб-квартиру немецкого командования. У меня уже был некоторый опыт освобождения французов, а со временем я приобрел даже все необходимые навыки для этого. Ливенгуд был американцем, и я поначалу не знал, как взяться за дело. Тем не менее мне удалось добиться его освобождения. Маратье, который очень любил Ливенгуда, был счастлив, что все закончилось хорошо.

Я знаю, трудно представить спустя десятилетия после войны, что все получалось так легко, что немцы освобождали людей по простой просьбе офицера моего звания. Но так было, ничего не поделаешь. Я рассказываю только о том, что я пережил, видел, слышал.

Итак, счастливый Маратье потащил меня за пределы галереи, чтобы показать красивый частный отель, расположенный на Вандомской площади по соседству с «Ван Клиф и Арпельс»[77].

Он вел переговоры (не знаю, с кем), чтобы открыть огромную галерею на нескольких этажах. Здание было совершенно пусто. Большие ворота открывались во двор, мощенный мраморной плиткой. Фасад, украшенный четырьмя коринфскими колоннами, должно быть, относился ко времени Людовика XV. Величественная лестница вела на первый этаж вестибюля, выходившего к большим залам, идеальным для выставок полотен.

Не видя причин, по которым немецкие власти могли бы препятствовать этому начинанию, я поздравил друга с прекрасной находкой. Так галерея Жоржа Маратье переехала из дома № 17 на Вандомской площади в дом № 20. Первая выставка в новом помещении была посвящена Эдуарду Вюйару, умершему в Ля Боле в 1940 году.

Маратье и Вюйар были очень близки. Его лучший друг и однополчанин Жак Руссель был сыном художника К.-К. Русселя, друга Вюйара с детства: они учились в одном классе в лицее Кондорсе. Это Руссель убедил Вюйара, почти против его воли, поступать вместе с ним в Академию изящных искусств Парижа. Оба с легкостью поступили туда, но затем покинули это прославленное заведение, которое они находили замшелым и покрытым пылью, ради Академии Жюлиана, где они встретили Боннара, Мориса Дени и Гогена. Дружба между Вюйаром и Русселем стала еще более крепкой, когда первый женился на Мари, сестре второго.

Лучший друг Жоржа Маратье был, таким образом, племянником Вюйара. После смерти Вюйара, у которого не было детей, все его наследство перешло к его любимой сестре и Русселям, чья семья постепенно увеличивалась. Как эксперт, приглашенный для того, чтобы справедливо поделить наследство, Маратье был очень озабочен этим обстоятельством. Тем же самым ему пришлось заниматься и после смерти К.-К. Русселя в 1944 году.

Несмотря на войну и Оккупацию, великолепная выставка Вюйара имела большой резонанс. Надо сказать, что Маратье превзошел самого себя. Картины были наилучшим образом выбраны и превосходно размещены.

Вдохновленный огромным успехом, Маратье перешел к подготовке не менее грандиозной выставки К.-К. Русселя, которому к тому времени было 78 лет. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы представить публике картины без согласия самого мэтра. Он был приглашен за два или три дня до открытия, когда все полотна были уже развешаны. Предполагалось, что это будет просто визит вежливости, но Руссель вдруг обнаружил, что ни одна его картина не подписана. Взрыв хохота! Что делать? Мэтр был уже слишком стар для того, чтобы карабкаться по лестнице с кистью в руках.

— Жак, — сказал неожиданно Руссель своему сыну, — вы будете участвовать в конкурсе подписей вместе с Жоржем. Тот, кто выиграет, получит право подписать мои картины.

Сказано — сделано. Мы замерли. Под одобряющим взглядом Русселя его сын и хозяин галереи какое-то время упражнялись на клочке бумаги. Маратье победил и, таким образом, получил право поставить на картинах подпись «К.-К. Руссель», что он и сделал, хотя и совершил при этом несколько явных ошибок.