Аристид Майоль с пилой за работой над статуей Гармонии. Баньюльс, 1942 г. Снимок Вернера Ланге. (Частная коллекция).

Люсьен, недовольный тем, что не удалось закончить разговор, после посещения мастерской увлек меня на прогулку в порт, уверенный, что отец не отправится за нами. Мне нравились небольшие порты, и я последовал за ним с удовольствием. Тем более, что я никогда не видел великодушно подаренный родному городу Майолем «Памятник мертвым», который находился в порту, на скале над морем.

В городе было действительно очень много людей. Они громко говорили, кричали, повсюду бегали дети. Мы решили укрыться в бистро недалеко от пляжа. Хозяин бистро, приятель Люсьена, принимал сообщения для Майоля, когда ему звонили.

Наступило время аперитива. Поговорить с глазу на глаз с Люсьеном было весьма кстати для меня, ибо я нуждался в его советах. Майоль еще не знал, что я приехал для того, чтобы уговорить его участвовать в выставке Арно Брекера.

Люсьен находил идею хорошей. Он считал, что «старик» будет счастлив вновь увидеть Париж, особенно свой дом в Марли-ле-Руа, который он не видел с начала войны. Люсьен полагал, что помешать может только его мать. Сам я думал, что Клотильда во всем подчиняется Аристиду и, кроме того, как все женщины, любит парижскую жизнь. Видно, я ошибался. Люсьен был убежден, что надо сначала уговорить ее. Если это удастся, победа обеспечена.

Баньюльс, 1942 г. Снимок Вернера Ланге (Частная коллекция).

В это время мы увидели входящие в порт баркасы, полные свежей, только что пойманной рыбы. Как устоять перед таким соблазном? Мы решили пообедать в порту, чтобы быстрее вернуться. После ночи, проведенной в поезде, я устал и думал лишь о том, как бы поскорее добраться до постели.

Хорошо отдохнув, я направился на следующий день с утра к розовому дому. Майоли настаивали, чтобы мы позавтракали вместе. Я вошел прямо в кухню через зеленую дверь, где был накрыт очень красивый стол. Увидев меня, Клотильда воскликнула: «Так это правда: скоро мы увидим Париж?» Люсьен хорошо поработал, мне ничего не надо было делать.

Поскольку Аристид не завтракал, я нашел его позже в зале. Он сидел в большом ротанговом кресле и читал. «Встреча с графом Гарри Кесслером[87], — сказал мне Аристид без обиняков, — была большой удачей в моей жизни. Какой вкус, какой интеллект!»

Человек необыкновенно богатый, скончавшийся за несколько лет до начала войны, Гарри Кесслер собрал в своем доме в Веймаре, городе Гёте, впечатляющее количество шедевров. Кесслер обожал Францию. Восприимчивый к современным художественным направлениям, столицей которых был Париж, он бывал в нем часто и подолгу. Окруженная легендами, таинственностью, фигура графа Кесслера очаровала весь Париж. Он был окружен всеобщим вниманием. Поговаривали, что он внебрачный сын кайзера[88]. Еще больше, чем живописью, граф был увлечен скульптурой. Его часто видели у Родена. В 1942-м мне исключительно повезло — я встретился с Хелен фон Ностиц[89] и слышал ее рассказы о вечерах в Медоне, где она играла Бетховена для Родена и Кесслера.

Майоль был тогда слишком молод и мало известен, чтобы быть принятым в культурную элиту. Но Кесслер, который увидел у Воллара его работы из терракоты, был так впечатлен, что захотел во что бы то ни стало показать их Родену. Он был очень настойчив, и Роден приехал специально для того, чтобы их увидеть (невероятное событие!). Эти маленькие скульптуры Майоля так напомнили Кесслеру Грецию, что он решил подарить молодому художнику путешествие в Элладу, к истокам скульптуры. Об этом путешествии, которое во многом определило его судьбу, Майоль рассказал мне во всех деталях. Прибыв в порт Пирей, он тотчас же почувствовал себя как дома — настолько ему напомнило то, что он увидел, родную Каталонию. Кесслер говорил, что зерна, посеянные в античности, взошли в Майоле. Он считал, что Майоль творит с тем же чувством, что и древние греки. После Греции Кесслер отправил его посетить (вернее, изучить) Англию, а затем Германию.

Закончив рассказывать обо всем этом, Майоль достал из ящика листок бумаги и протянул мне. Эту бумагу он сделал сам для своих сангин и гравюр. Бумага, которая была в продаже, даже самая дорогая, ему не нравилась. Он делал ее сам, по-старинному, с нитями шифона.

— Видите этот лист? — сказал мне он. — Такой же я послал графу Кесслеру в Веймар. Знаете, что он сделал? Он произвел множество таких листов!

Кесслер мог себе позволить все. Ему принадлежал издательский дом, и он, таким образом, имел возможность оценить присланную бумагу. Для производства бумаги Майоля он построил мануфактуру недалеко от Марли, в Монвале. Главой предприятия стал племянник Майоля Гаспар. Кесслер не ошибся, считая бумагу Майоля уникальной по качеству: ее использовали только для наиболее редких и дорогих изданий, например, для великолепного тома «Эклогов»[90] Вергилия, иллюстрированного гравюрами Майоля.

Клотильда прервала эти восхитительные разглагольствования Майоля за бутылкой доброго баньюльского вина. Приближался час завтрака. Заметив, что говорили о Монвале, Клотильда воскликнула: «А, опять эта сумасшедшая история, которая меня раздражает!» Ее рассказ был действительно невероятен.

Граф Кесслер, которому были известны все секреты немецкой дипломатии, знал, что между Францией и Германией скоро будет война[91], и решил предупредить об этом своего друга Майоля. Чтобы не разглашать государственную тайну, он послал в Марли телеграмму из трех слов: «Закопайте ваши статуи».