– Ну да, ты же в таком состоянии была…

– Нет. Все происходило до того, как гадалка мне про Милену рассказала. Если бы после, я бы не выдержала. Мне очень плохо стало. Она когда про дочь говорила, я будто реально ее увидела перед собой. Стоит, светлая вся такая, и улыбается. А глазки добрые-добрые, и словно свет от них идет. Не знаю, как я сознание не потеряла. Я к ней потянулась, хотела за руку взять, но тут в глазах потемнело и голова кругом пошла.

– Я уже жалею, что тебя к Татьяне Михайловне привезла. Но я хотела как лучше, – сокрушенно сказала Александра.

– Нет, что ты. Я давно мечтала девочку свою увидеть, а тут словно на свидании с ней побывала. Мне бы еще хоть разок, буду о том Бога молить.

И она замерла с мечтательной блаженной улыбкой на губах.

Аффан лег на старую кровать и аккуратно заложил насвай[2]в рот, стараясь не попасть на губы. Если сделать это неосторожно, то от гашеной извести, на которой замешивался табак, моментально вскочат на слизистой оболочке губ волдыри. Позже они превратятся в темные язвы, и объясняйся потом с начальником, отчего такой неопрятный рот и чем ты заболел.

Он лежал, закинув руки за голову и уставившись в потолок. Под тихое бормотание телевизора хорошо вспоминалось.

Аффану только исполнилось двадцать, когда в две тысячи четвертом году из его родного Хорога ушли последние русские пограничники. И уже тогда были свободны калайхумское и ишкашимское направления – почти девятьсот километров рубежа. Развалом силовых структур не преминули воспользоваться криминальные авторитеты, и через границу потянулись караваны с наркотиками, драгметаллами и оружием.

Но Аффан тогда еще был от этого в стороне. А вот когда через год освободились и те участки границы, которые охраняли московский и пянджский погранотряды, к нему вдруг пришел двоюродный брат Азур. Он предложил ему денежную работу, и Аффан, не раздумывая, согласился.

«Какая разница, чем зарабатывать? Лишь бы деньги были», – так размышлял тогда он. Впрочем, он и сейчас так думает.

Аффан довольно хрюкнул, сплюнул скопившуюся слюну на пол – не приведи Аллах ее проглотить, рвота может начаться – и покосился в сторону ванной, где минут пять назад скрылась его новая любовница. Полощется, как утка в пруду, а вода все течет и течет. Не ей же по счетчику платить.

Он хотел было встать, пугнуть глупую курицу, но голова потяжелела от насвая, и ему стало лень.

Мать, конечно, его от себя отпускать не хотела. Ну да он внимания на нее особого не обратил. Собрал свои вещички и двинул «верблюдом» – наркокурьером в Москву.

И вообще, злость у него на нее была. Зачем ему имя такое позорное дала – Аффан? В переводе это значит вонючий, гнилой.

Хорошо хоть в Москве мало кто арабский знает, а то не обойтись бы без ухмылок в свой адрес.

Да, ему не один раз рассказывали историю его рождения – как у матери не было долго детей, как потом сыновья один за другим погибали, едва родившись, и как вымолила она сына у Аллаха. Три дня и три ночи молилась, пока не упала замертво от изнеможения. Его в честь прапрадеда назвала. По семейному преданию, вроде бы тот тоже хилый родился, а потом известным силачом стал. А значит, Аффану сам Аллах велел его имя носить.

«Ты же говорила – дед был разбойник?» – спрашивал мальчик.

Но мать только шикала на него. И давай снова про древнее поверье твердить: дескать, чтобы ребенок выжил, надо оскорбительное имя ему дать. Тогда злые духи от него отвернутся, и дитя получит шанс на жизнь.

Аффан зло усмехнулся и опять сплюнул на пол.

Лучше сдохнуть, чем с таким именем жить.

Кажется, он слегка задремал, и привиделся ему цветущий кровавый луг. Маки качались на ветру, и от них так рябило в глазах, что накатывала дурнота. Вдруг что-то – он даже не успел осознать, что именно, – вырвало его из горячечного бреда. Аффан широко распахнул глаза и с ужасом увидел черный зрачок ствола, направленный на него. Он не успел закричать, как ружье опустилось чуть ниже, и в бедро болью впилась игла. Лекарство впрыснулось, и в то же мгновение Аффан оцепенел. Тело его налилось свинцовой тяжестью, помертвело, будто парализованное, и только глаза остались на лице живыми. Он все видел, чувствовал, понимал, но не мог ни двинуть пальцем, ни закричать.

– Знаешь, как сейчас будешь умирать? – Голос был таким вкрадчивым, что внутри Аффана все затряслось от страха. Его душа металась в клетке обездвиженного тела и надрывалась в немом крике. Ему очень хотелось выпросить прощение, вскочить, ползать на коленях, бить поклоны, молить. Но ничего этого он сделать не мог. Он только мог молча смотреть, как шелковый шнурок нежно обхватывает его шею и начинает свиваться. Медленно, неспешно, продляя мучения до тех пор, пока в легких Аффана совсем не закончился воздух.

* * *

Лямзин задумчиво смотрел в стену. На светло-бежевых обоях с потускневшими и затертыми от долгих лет фиалками красным маркером была выведена свежая надпись – «Luxuria». Буквы были размашистые, жирные, с небольшим уклоном вправо, где последняя «а» имела длинный росчерк-хвост.

Нечто знакомое почудилось в этом слове. Совершенно определенно он знал его или где-то встречал, вот только никак не мог вспомнить – где. Подполковник повернулся к судмедэксперту и нарочито небрежно спросил:

– Что скажете, Семен Спиридоныч?

– Вы о надписи? – сообразил тот. – Так это латынь. Означает похоть. Блуд, грех. Один из семи смертных грехов.

– Опять латынь… – протянул Лямзин. – То-то мне она сразу подозрительной показалась. Жаль, я ни в богословии, ни в латыни не силен. Оплошал. Не выучил в свое время.

– Да полноте вам, – мягко улыбнулся эксперт. – В жизни не поверю в ваше искреннее раскаяние.

– Почему? Даже обидно как-то.

– Куража в вас много, уважаемый Эдуард Петрович. А смирения – мало. Так что из вас богослов, как из моего пуделя дрезина.

– Да? – Лямзин, сощурившись, посмотрел вверх, пытаясь представить себя в одинокой келье, проводящим день за днем за изучением Ветхого и Нового Заветов, но фантазия дала сбой. Он вздохнул и вынужденно согласился: – Пожалуй, что так. Хотя сравнение вы выбрали не слишком лестное для меня.

За окном хлопнула петарда, и машины во дворе взвыли сиренами. Эдуард машинально оглянулся и возмущенно произнес:

– Нет, ну что за дела? Вот где они их летом берут? Я очень одобряю, что пиротехнику запретили по всему городу без ограничений продавать, но надо бы еще родителям мозги как следует вправить.