– Почему? У меня двоюродная сестра вегетарианка, но добрая, – возразил Дамир. – Правда, она и в веру свою никого не обращает. Готовит себе отдельно, вот и все.

– Ну так, значит, мяса не хочет, – компетентно заявил Яковлев. – Ведь есть же такие. А те, выходит, которые нападают, – вечно голодные.

– Хватит трепаться, работайте уже. Нашли, где о еде говорить.

– О, Эдуард Петрович проголодался, – захохотал медэксперт.

– Да уж не отказался бы от шашлычка, – буркнул Лямзин. – Только не в этом курятнике. Ну и вонь тут!

– Да уж, парень весь пол заплевал. Любил, видно, насвая пожевать, – откликнулся Дамир.

Яковлев в этот момент вышел в коридор. Там, кроме старого, еще советских времен, уныло-коричневого шкафчика и вешалки с тумбочкой для обуви, ничего больше не оказалось. В углу за дверью был свален всякий хлам: хозяйственная сумка на колесиках, затертая, застиранная и явно повидавшая если не горбачевскую перестройку, то уж ельцинский переворот совершенно точно, старые коньки и пластиковая форма для яиц. К ней нежно прижимались сложенная кукольная коляска и блестящие, похоже, абсолютно новые шампуры.

Яковлев приподнял сумку и, отметив, что под ней пол давно не мыли, поставил ее обратно. Потом обошел шкафчик и заглянул в проем между ним и вешалкой. Там, под самой стеной, стояло красное пластмассовое ведерко, в котором что-то шевелилось. Яковлев присел и, посмотрев, присвистнул.

– Эдуард Петрович! – позвал он. – Глянь-ка, что я нашел!

В ведре, на копошащихся в чайной заварке червях, лежал толстый красный маркер. Колпачка на нем не имелось, и клиновидный фетровый стержень был хорошо виден, а судя по толщине букв, выведенных на обоях, они писались именно им.

Лямзин подошел и присел рядом с Яковлевым.

– Не верю своим глазам. Попробуй снять отпечатки пальцев. Хотя надежды мало, все-таки надо использовать шанс.

Устроившись рядом со следователем прокуратуры, оформлявшим протокол осмотра места происшествия, Яковлев достал желатиновые пленки и, обработав маркер, рассмотрел их на свет.

– Эдуард Петрович! – громко позвал он. – А отпечаточки-то есть! Только вот смазанные сильно, вряд ли удастся на компьютере вытянуть изображение.

Лямзин подошел и с интересом взглянул на пленку.

– А ну-ка, ну-ка… М-да, негусто, – разочарованно протянул он. – Идентифицировать вряд ли удастся. Но ты попытайся.

– Сделаю, что смогу.

– …и куда ж этот гость столицы влез, интересно? – донесся до них голос Семена Спиридоныча, продолжавшего осматривать труп. – Смерть-то ему выбрали жуткую, мучительную. Представляете, каково это – лежать парализованному, но пребывать в сознании и явственно ощущать надвигающуюся гибель. Причем, если был введен дитилин, как я предполагаю, то действие его таково, что, кроме обездвижения, он еще и вызывает безумное чувство страха. Побочный эффект у него такой.

– То есть ужас в глазах убитого – это результат действия препарата? – спросил Лямзин, подходя.

– Ну в данном случае не только. То есть парень испытывал страх, но это еще и подкреплялось тем, что он видел! Заметьте, жертва остается полностью в сознании и все видит, чувствует, понимает, но только не может ни закричать, ни двинуть рукой или ногой. Он же лежит, как вы видите, на спине. Так что он прекрасно понимал: его убивают. Можете не сомневаться, муки у него были адовы.

– А сколько длится действие препарата?

– Если мне не изменяет память – до пяти минут. Но дозу могли и увеличить.

– Что же нужно было сделать, чтобы убили таким жестоким способом? – пробормотал Лямзин и огляделся по сторонам.

Двухкомнатная хрущевка в пятиэтажке, из тех, что должны в скором времени идти под снос, а пока еще доживают свой век. Мебель не очень старая, но видавшая виды: и сервант, и обеденный стол, и диван, и старомодная металлическая кровать – все затертое и грязное. Книг нет ни одной. Зато в большой комнате стоит домашний кинотеатр, DVD и лежит стопка низкопробных порнографических кассет.

На кухне – старый холодильник «Свияга», маленький, овальный, с узкой морозильной камерой, на которой еще не была предусмотрена дверца. Лямзин долго смотрел на него, вспоминая, что видел такой же в глубоком детстве у бабушки, и удивлялся, как такая древность до сих пор у кого-то жива. Еще на кухне стоял квадратный простенький стол, накрытый вытертой блеклой клеенкой, две неудобные деревянные тумбы и довольно приличный, хотя и древний, сервант. Ничего особенного, обычная квартира из тех, которые регулярно сдаются внаем.

В комнате, трясясь от страха и предчувствия неприятностей, сидела квартирная хозяйка. Она подняла на Лямзина бесцветные глаза, и Эдуард подумал, что наверняка мадам давно и крепко пьет. Водянистая одутловатость щек, красный нездоровый румянец и жидкие тусклые волосенки. И хотя запаха перегара от нее не чувствовалось, вчера она, совершенно определенно, была навеселе.

– Кем вам приходился убитый? – спросил Лямзин.

– Так я это… квартиру ему сдавала.

– То есть квартирант?

– Да. – Дама запыхтела и нервно потерла ладони, словно размазывая что-то по ним, потом приложила их к глазам и плаксиво пожаловалась: – Голова что-то болит.

– Как он у вас появился, кто его к вам привел?

– Квартирант мой бывший и привел, когда с квартиры съезжал. Двое их было, новых жильцов-то. Потом второй куда-то переехал, через полгодика примерно, а этот исправно платил. Хороший парень, не обижал меня. Подарки дарил.

Судя по тоскливой слезе, блеснувшей в бесцветных очах квартирной хозяйки, и судорожно проглоченной слюне, «подарками» было не что иное, как водка.

– Давно у вас убитый квартировал?

Глазки ее суетливо забегали, она пошлепала губами, видно собираясь привычно соврать, но потом передумала и сказала правду:

– Так два года уже. Третий пошел.

– Не знаете, женат жилец ваш?

– Не видела никогда жены. Может, где и была, но сюда не приезжала.

– А девушки часто ходили к вашему жильцу? – задал очередной вопрос Лямзин, внимательно изучая ее лицо.

– Не знаю, – почему-то испугалась она, – тихо всегда было, соседи не жаловались.

– А сколько лет убитому, не знаете?

Она задумалась, наморщив лоб и обиженно надув щеки.

– Так это… – пробормотала она, подняв глаза в потолок, и начала шевелить пальцами, будто что-то считая. – Двадцать пять, помню, праздновал в прошлом году. Он все еще говорил: «Юбилей у меня, юбилей». Двадцать шестой годок ему, значит, шел.

– Чем занимался покойный?

Женщина испуганно заморгала и слепо зашарила по подолу руками.

– А откуда мне знать, – сказала, наконец, она, – слышала как-то раз, про склад какой-то говорил. А чей он, чего там хранили, почем мне знать. Не отчитывается никто передо мной.