Ей сейчас все было дорого — любое их общее воспоминание, включая ссоры.

Разве можно со всем этим вот так запросто распрощаться? Разве легко?!

— Я… Я, кажется, знаю, что нам надо делать, Жень.

Идея, которая неожиданно ее посетила, которая выползла непонятно из какого угла их распадающегося на молекулы дома, показалась поначалу мало сказать сумасбродной. Она показалась страшной, нереальной, кощунственной, особенно по отношению к ней лично. Жанна же считала себя пострадавшей, пускай не за номером первым, но за вторым-то точно.

— Что?

— Нам надо его найти.

— Кого?

— Ну… того, кто это сделал. Кто убил эту девушку, Светлану. Нам надо его найти, Жень. И тогда…

Что будет тогда, она пока представляла себе смутно. Отчетливо виднелось лишь одно: они все вчетвером снова вместе. Все остальное, включая их разделенную верблюжьим одеялом на два вражеских лагеря постель, было расплывчатым, серым и нереальным.

Его голова начала подниматься с ее коленок очень медленно. Пальцы, тискающие платье на ее бедрах, замерли и тоже медленно убрались прочь. Женька выпрямился, сел на диване с неестественно выпрямленной спиной, будто деревянный. Коротко глянул в ее сторону и с напряженным ехидством поинтересовался:

— И что тогда, дорогая?

— Тогда?

Все, теперь она точно знала ответ. Вот как только заметила эту неестественную перемену в нем, так сразу и поняла, что и зачем следует делать. Ему же будто осиновый кол вбили, только не в грудь, а в спину. Ему будто по лицу гигантским ластиком прошлись, стирая все краски жизни, настолько оно сделалось застывшим и странным.

— Я буду знать, что ты не делал этого. — Жанна стойко выдержала и его моментально помутневший от бешенства взгляд, и злобное фырканье. — А ты будешь знать, что этого не делала я. Что я не вступала в сговор ни с кем ради того, чтобы погубить тебя.

— Что тебе это даст? — Он все еще не решался принять ее предложение, все еще колебался, считая его неискренним и провокационным; а вдруг за всем этим кроется что-то еще, вдруг имеется двойное дно у ее показного самоотречения…

— Это? Даст? Это вернет нам с тобой доверие, Женя. И может быть, вернет нас с тобой друг другу.

Жанне уже было плевать, согласится он или нет. Она уже знала, что будет делать это в одиночку, непременно, каким бы опасным занятием это ни стало.

Коли распорядилась судьба таким вот образом, то почему не начать отсчет новым дням именно с этого!

— Итак, давай с чего-то начинать, дорогой.

Жанна пониже натянула подол платья на коленки: после Женькиных пальцев там остались красные пятна. Увидит, снова что-нибудь сострит про синяки на ее теле. Отвлекаться не стоило.

— И с чего ты собираешься начинать? — вяло отреагировал он, хотя на покрасневшие коленные чашечки покосился с ухмылкой.

— Я собираюсь узнать буквально все про твою Светлану, — смело заявила Жанна, пропустила то, как дернулся подбородок у мужа, и закончила: — Я хочу знать, чем она жила и дышала, и еще я хочу понять… Как могла она предпочесть моего красавца-мужа такому мерзкому борову, как Удобнов. Ну, что, с чего начнем… дорогой?!

Стас Щукин медленно брел по уснувшей улице к своему дому.

Он любил свой дом, пускай одноэтажный, пускай всего с пятью кривобокими оконцами. Но любил.

И даже те три ступени, что вели от крыльца ко входу, любил. Да, они скрипели. Да, из щелей давно уже лезла назойливая трава, из которой, как любила говорить жена Тамара, можно было при желании соорудить неплохой стожок сена. И полы поскрипывали с каждым годом все назойливее и визгливее, и пару раз в сильный дождь ему на голову ощутимо капнуло с потолка в сенцах, но…

Он все равно любил свой дом со всеми его старыми болячками и причудами, включая шаловливого призрака, вечно балующегося со светом.

Потому что это был его дом, его крепость, пускай и заметно обветшалая.

А возле любимого дома у него имелся садик в три вишенки, одну яблоню, пару сливовых деревьев и несколько кустиков смородины. Что-то плодоносило, что-то нет, смородина была мелкой и кислой, а яблоню усердно точили невидимые глазу вредители, но…

Он все равно любил все это, потому что создал своими руками. А что Стас Щукин хоть когда-то создавал, он этим дорожил. Он просто не мог не дорожить этим.

Дорожил, стерег от посягательств и лелеял.

Прямо как свою любимую Тамару, которую он тоже, можно сказать, создал.

А что?! Кто-то против?!

Конечно, создал! Он подобрал ее на улице в прямом смысле этого слова. Ей и было-то тогда… господи, вот дал бы ты памяти к его безудержной любви…

Ну, не важно, впрочем, сколько ей тогда было. Девчонка еще совершенная, по годам в смысле. С огромными, в пол-лица, синими глазищами, торчащим ежиком крашеных-перекрашеных волос и пухленьким ротиком, изрыгающим на тот момент такую площадную брань, что даже у Щукина завяли уши.

А уж он жизнь познал…

Томка в тот момент стояла на коленках рядом с бордюрным камнем, блевала и орала матом на всех, кто посмел посмотреть на нее с осуждением.

Щукин прошел тогда мимо. Потом вдруг приостановился и снова обернулся на девчонку.

Пропадет ведь, дура, подумал он тогда без брезгливости и порицания. Не имел он тогда на это права, ни брезговать ею, ни порицать.

Пропадет! Либо сопьется, либо сдохнет в ближайшей сточной канаве от чьих-нибудь кулаков или передозировки. Либо раздерут ее на части похотливые богатенькие парни ради забавы, если она, конечно, не захлебнется в собственной блевотине прямо сегодня.

Он внимательно оглядел ее всю.

Девочка была что надо. Высокая, длинноногая, грудастая. Стас любил таких. Именно таких. Чтобы грудь ее почти касалась пола, когда она, вот как сейчас, стоит на четвереньках…

— На вот, возьми платок. — Он вернулся, присел перед девчонкой на корточки, достал из кармана не очень свежий носовой платок и сунул ей его почти под нос. — Худо тебе?

— Пошел ты, — вяло огрызнулась она, но платок взяла и, отвернувшись, принялась вытирать им рот.

— Чего жрала, что тебе так худо?

Щукин на ее посыл не отреагировал совершенно никак. Он же не мальчик был и не ждал, что барышня сейчас начнет скакать в реверансах и благодарить его за носовой платок. Не той она породы, чтобы расшаркиваться. Она — из других, из тех, что ему как раз и подходили.

Девушка между тем вытерла рот, скомкала платок, посмотрела на него в недолгом раздумье и зашвырнула куда-то себе за спину. Через минуту завалилась на бок прямо там, возле тротуарной бровки, и уставила в небо немигающий взгляд.