много лет, я нахожу в себе силы отнестись к ней философски и даже усмехнуться. Но, вероятно, так было не всегда. Нынче я стар, и мечты о любви давно меня покинули, уступив место думам об известности и благосостоянии, но иногда в Рождество, когда в самый разгар праздничных увеселений за окном, как в тот памятный вечер в Приорстве, завоет вьюга, я приподнимаю завесу прошлого и, предавшись грустным воспоминаниям, снова вижу ту прощальную сцену. Открытая дверь, которая всегда с готовностью распахивалась мне навстречу, на сей раз, выпуская меня, недовольно скрипит; темная ночь за порогом как никогда мглиста и непроницаема; неистовая метель разгуливается все больше, ветер пронизывает до костей, глаза запорашивает снег – такова картина снаружи. И последний, пока дверь не захлопнулась, взгляд на земной рай внутри: теплая комната, где весело полыхают в камине угли и горят ряды свечей, приятный, не резкий контраст светотени, от которого становится еще покойней и уютней; старый приор смотрит со стены, широко улыбаясь уже не мне, а тем двоим, что, ненадолго примолкнув, остановились с ним рядом; рука Тома уже тянется обвить талию Мейбл, ее рука легко касается его плеча…

– О чем задумались, доктор? – спрашивает меня кто-то со смехом.

Тогда я с принужденной улыбкой роняю завесу и очень скоро прихожу в себя.

Джулиан Готорн

Абсолютное зло

1

Однажды, на середине третьего десятка, я приняла приглашение от Плезансов, которые собирались в своем плавучем доме[37] совершить путешествие к Тертин-Майл-Бич[38]. Прежде там не бывал никто – во всяком случае, ни одна женщина из общества, – и мы гордо называли себя пионерами.

На наши планы повлияли слухи о том, что на острове являются призраки. В то время среди культурных людей не было занятия более модного, чем исследовать дома с привидениями, а уж о подобном острове нечего и говорить.

Наш маршрут пролегал по цепи проливов, или внутренних морей, которая начинается у Чесапика[39] и кончается у мыса Хаттерас[40]. Тот самый остров представлял собой узкую и длинную косу – одну из тех, что образуют первую линию обороны на пути атлантических штормов. Этим, а также еще упомянутым поверьем и ограничивались вначале наши знания о нем. Но даже поверье ничего не говорило о том, что за призраки там появляются и почему.

Через два года после экспедиции я, на сей раз в одиночку, повторила то же путешествие, и побудили меня к этому в основном личные причины. Рассказ мой посвящен второй поездке, но предварительно я должна в двух словах описать предыдущую, первопроходческую.

2

Плавучий дом принадлежал Плезансам, моим знакомым из Филадельфии[41], очень милой супружеской паре средних лет; будучи квакерами[42], они тем не менее не противопоставляли себя окружающему миру, хотя в общении друг с другом употребляли характерные квакерские словечки. Разумеется, они были людьми зажиточными и притом бездетными, однако взяли с собой воспитанницу, Энн Марло, хорошенькую девушку с подчеркнуто скромными манерами, но с огоньком в глазах.

Чтобы она не скучала, в компанию был приглашен Джек Питерс, представитель тогдашней золотой молодежи, основательно запасшийся всевозможными диковинными тряпками, в том числе, на случай морских превратностей, двумя комплектами непромокаемой экипировки.

Тофам Брент, мой старинный приятель, был несколькими годами старше Джека и уже достиг известности как хирург. Я не думала, что он к нам присоединится, поскольку незадолго до того отказалась стать его женой, но Тофам был человек настойчивый и, надо признать, самый что ни на есть благородный.

Еще одним участником экспедиции стал преподобный Натаниэль Тайлер, молодой священник из Новой Англии[43]; хорошо образованный и воспитанный, он приобрел репутацию отличного проповедника, но страдал нервным расстройством – оттого, несомненно, что переусердствовал с учеными занятиями. Это не мешало ему серьезно интересоваться моей особой, и мы долгие часы проводили вдвоем за рассуждениями о первородном грехе и эзотерической философии. Тональность этих бесед была довольно лирическая; Тофам меж тем слонялся по судну, курил сигары и пытался делать вид, что ему все равно.

И наконец, была я, Марта Клемм[44], – «красивая незамужняя девица из Бостона, Бикон-стрит» (бренд)[45]. Времени с тех пор прошло немало, а я по-прежнему не замужем.

Плавучий дом длиной футов шестьдесят-семьдесят и шириной больше половины длины был роскошно отделан и обставлен; кроме повара, имелось еще двое слуг, а также вдоволь провизии и напитков. Филадельфийские квакеры умеют жить красиво.

3

Тема первородного греха была мне небезынтересна, эзотерическая философия – поверхностно знакома; отдаленные предки мои принадлежали к салемским ведьмам[46]. Уже одной этой причины хватало, чтобы расположить меня к общению с Натом Тайлером.

Он был привлекателен, хорош собой и определенно не глуп. Высокий, худощавый, брови черные, глаза серые, глубоко и довольно близко посаженные. Продолговатые руки то и дело выразительно подрагивали. Губы – тонкие, но сильно изогнутые – говорили о красноречивости и скрытой чувственности. На левой щеке у складки, идущей от выгнутой ноздри к уголку рта, очень заметная черная родинка. Голос – мелодичный низкий баритон, полный сдержанной силы. Я слышала проповеди Тайлера и убедилась, что он способен греметь, как орган.

Время от времени в глубине его глаз проглядывало нечто такое, от чего я дергалась – внутренне, разумеется, поскольку достаточно владею светскими манерами, чтобы себя не выдавать. Это бывало так, словно находишься в неведомом месте и внезапно, никак того не ожидая, замечаешь в каком-то окошке хорошо знакомое лицо.

С личностью самого Ната Тайлера этот эффект как будто никак не мог быть связан, поскольку не имел ничего общего с праведностью, присущей священническому сану. Он предполагал полнейшую, завораживающую порочность. Древняя, как пирамиды, она тем не менее жила и била ключом. Возможно, мне не следует говорить так о том, что являлось не более чем плодом воображения: жизнь этого молодого джентльмена духовного звания, исполненная чистоты и даже святости, всегда оставалась на виду. Семейство Тайлера было таким же старинным, как мое, и я уже давно была о нем наслышана, хотя познакомились мы совсем недавно.

Все вышеупомянутое, соответственно, не наталкивало ни на какие мысли о чертовщине. Назовите их моей нелепой фантазией. Уверена, никому другому, даже Тофаму Бренту, который, наверное, был бы рад найти изъян в моем приятеле-священнике, ничего подобного не приходило в голову.

Тофам не обладал тогда таким опытом, как сейчас, и мог не знать, что женщин – не всех, но некоторых – часто привлекает