В 1846 году у Иванова родился новый план: соорудить в Москве по собственному проекту храм Христа Спасителя. Его архитектурный облик должен был восходить к формам храма Василия Блаженного на Красной площади и Успенского собора в Кремле. Иванов даже составил проект Царского Манифеста, в котором от имени Николая I повелевалось заложить новый храм. И в последующие два года художник продолжал работать над эскизами росписей церковных стен на темы сюжетов из Ветхого и Нового Заветов, которые позднее станут именоваться «протобиблейскими».

Неудачный опыт сотрудничества с К. А. Тоном побудил Чижова к раздумьям о путях развития отечественной архитектуры. «Наша народность, — писал он в своих искусствоведческих статьях, — начиная овладевать всеми сторонами жизни, непременно хочет на всем положить печать свою, и, разумеется, прежде всего на том, что к ней ближе, и что, так сказать, с нею сливается и составляет нераздельную часть ее, то есть на внешности нашей церковной жизни, именно на зодчестве наших храмов». А оно, это зодчество, как и иконопись, «в XVIII веке претерпело сильно… Особенно пострадала внешность наших церквей с тех пор, как по воле Петра Великого вошло к нам голландское зодчество»; затем на русскую почву стали переноситься модели храмов в «римском вкусе» или в стилистике французского рококо, образчиком которых стал Смольный монастырь в Петербурге[134].

Чижов посвятил не один вечер обсуждению этих проблем с Александром Ивановым. Когда же ему приходилось по делам на время отлучаться из Рима, обмен мнениями продолжался в письмах друг к другу. В марте 1845 года Чижов получил от Александра Андреевича очередное послание. «Очень бы я вас просил, — обращался Иванов к другу, — чтобы вы дали программу брату моему, как учиться архитект в чужих краях, и в особенности важный вопрос тут, наконец, решить, ехать ли ему в Париж для курса математики или прежде приехать в Рим»[135]. Дело в том, что младший брат Александра Андреевича архитектор Сергей Андреевич Иванов, которого художник оставил в Петербурге в 1830 году совсем еще ребенком, накануне был награжден за свой конкурсный проект золотой медалью Академии художеств и получил право на пенсионерство и завершение художественного образования в странах Западной Европы.

«Думаю написать письмо Серг Андр Иванову по тому случаю, что ему поручено составить проект во вкусе древних наших зданий, — записал Чижов в своем дневнике. — С ним надобно сблизиться и навести его на путь истинный, то есть славянский путь»[136].

В первом же письме к Иванову-младшему Федор Васильевич попытался увлечь юношу своей горячей любовью к русским национальным традициям и заодно убедить его в необходимости изучения точных наук — геометрии, тригонометрии, механики, без знания которых настоящий архитектор состояться не может. Вскоре в Риме произошла и их встреча. В показанных молодым зодчим ученических работах угадывались несомненные признаки таланта, и Чижов загорелся идеей выпестовать из него истинно русского архитектора.

Но в чем состоит русская народность в архитектуре — Чижов уточнять не брался, считая этот вопрос преждевременным. «Архитектура, — по его словам, — как и всякая другая сторона жизни, может явиться тогда вполне самостоятельною, когда сама жизнь получит полноту развития и полноту самостоятельности, — ни того, ни другого у нас еще не было… Начало русской архитектуры лежит не в формах древних храмов, а в основе русской души, ее складе. Когда она разовьется вполне, когда она сама будет самостоятельною, тогда и явления ее будут носить печать самостоятельности»[137].

А пока Чижов предложил начинающему архитектору серьезно позаниматься с ним математикой.

В 1845 году Чижов снова едет к югославянам — на этот раз с определенной целью: вникнуть более обстоятельно в ход славянского национально-освободительного движения и уяснить, насколько идеалы славянофильства близки здесь к осуществлению. В письме к Языкову он сообщал, что отправляется в южнославянские земли с тем, чтобы решить для себя самого вопрос, «что славяне в отношении к нам и что мы — к ним. До сих пор я страстно любил их, не давая себе отчета»[138].

Середина 40-х годов XIX века была временем подъема в землях австрийских славян иллирийского движения, в основе которого лежала идея об этническом родстве всех славянских народов, общности их языков и исторических судеб. Его участники — хорватские писатели, ученые и общественные деятели — несли своему народу знание того, что хорваты принадлежат к великому и могущественному славянскому племени и обращались к австрийскому правительству с политическим требованием: предоставить внутреннюю автономию и равноправие словенцам и хорватам с австрийцами и мадьярами, а также признать хорватский («иллирийский») язык в качестве официального.

Первым, кто обратился к славянским народам с проповедью политического и культурного союза, был хорватский писатель XVII века Юрий Крижанич. Его идеалом было всеславянское государство под покровительством России, способное противостоять немецкой экспансии на Восток. Для пропаганды своих идей Крижанич изобрел «всеславянский язык» — смесь русского, хорватского и старославянского. Однако только спустя два столетия Крижанич был по-настоящему услышан.

Создатель хорватского литературного языка, признанный вождь иллиризма Людевит Гай посетил Россию еще в 1840 году. Он встретил восторженный прием в кругу славянофилов. Идея славянского единения получила тогда новое подкрепление: оказывается, границы славянского мира не ограничиваются Белградом и Варшавой! Строки из появившегося в те годы и ставшего чрезвычайно популярным русского вальса «На Драву, Мораву, на дальнюю Саву, на тихий и синий Дунай» удивительным образом перекликались с текстом хорватского гимна «Тече Драво, Саво тече, нит’ти Дунав силу губи».

Побывав в Загребе, Чижов дал высокую оценку культурно-языковым достижениям иллирийского движения, пробудившего у славян национальное самосознание: «… лет за десять, за двенадцать и помину не было. Все стыдились говорить по-славянски»[139]. Вместе с тем он не нашел полного сочувствия славянофильским идеям в хорватской среде. Людевит Гай, по мнению Чижова, оказался больше иллиром, нежели «всеславянином». К тому же католик Гай никак не соглашался вернуть братьев-славян к Православной вере, которую все они когда-то исповедовали и которая могла бы их по-настоящему сплотить.