Камера берет папу крупным планом. Он расстроен.

ПАПА:

Если бы я знал, если бы понимал… если бы ты хотя бы сказала…

Долгая пауза. Папа собирается с духом.

ПАПА:

Ладно. Все то же самое. Ты не виновата. А учителя виноваты. Нам много не надо. Просто чтобы это признали. Справедливости, если хочешь.

ОДРИ (за кадром):

А с полицией снова надо будет общаться?

ПАПА:

Нет. Нет, это линия нападения… Этого больше не будет. Но мы сделаем все, что в наших силах. Все. Я не успокоюсь, пока…

Папа смолкает, руки у него сжались в кулаки. Фокус на них.

ПАПА:

Ты знаешь, как мы с мамой тебя любим.

Камера переходит на его лицо, которое вдруг начинает казаться чуточку старше.

ОДРИ (за кадром):

Я знаю. Вот как.

Перед камерой вытягивается рука. Папа улыбается.

Я понимаю, что папа хотел меня подбодрить. Но не получилось. Даже наоборот. Потому что придется снова встречаться с адвокатами, а я о них ничего хорошего сказать не могу.

Вот как с ними обстоят дела:

1. Надо ехать на машине в город, дорога занимает целую вечность, парковаться там негде, родители начинают психовать.

2. У старшего, мистера Кеннели, ужасно противное брюхо. Ну, то есть на него просто смотреть невозможно.

3. Они заставляют меня во всем сомневаться. Например, я отвечаю, как меня зовут, и младший так вскидывает бровь, что я начинаю думать: «О господи. А я действительно Одри?»

4. Они заставляют меня заново все вспоминать.

5. Они заставляют меня заново все пересказывать.

6. Из-за них все становится даже как-то хуже, чем было. Не знаю, как они это делают, но это так.

7. Это стоит кучу денег. Я этого знать не должна, но Фрэнк рассказал.

Я сижу на кухне совершенно несчастная и прокручиваю отснятое. Тут входит Фрэнк, шаркая ногами.

– О, привет. – Я поднимаю голову, кое-что вспомнив. – Слушай, я у тебя еще интервью не брала. Давай?

– Я не хочу давать интервью.

Брат на вид такой же несчастный, как и я. Нет, даже хуже. Он выглядит так, словно всех и все ненавидит. Он бледен, а глаза красные. И кажется еще более нездоровым, чем в те времена, когда постоянно играл.

– Ну ладно, – отвечаю я, пожимая плечами. На столе стоит чашка с кукурузными чипсами «Дорито», я протягиваю руку. Мы сегодня на ужин заказывали еду из ресторана «Текс-мекс», больше мама никогда чипсы не покупает. То есть типа если это «Доритос» и я ем их с гуакомоле, то это не гадость.

– А это… – Я пытаюсь начать как можно небрежней.

Но голос подводит. Он звучит так, будто я ужасно встревожена. С другой стороны, по-моему, Фрэнку сейчас до других дела нет.

– Линус придет? – выпаливаю я абсолютно не небрежно, но все же. Я спросила.

Фрэнк поворачивается ко мне и смотрит взглядом убийцы.

– Зачем ему приходить?

– Ну… потому что… – Я смущенно смотрю на брата. – Вы что, поругались?

– Нет, мы не ругались. – В глазах его столько холода и злобы, что я съеживаюсь. – Меня выгнали из команды.

– Выгнали? – Я в шоке. – Но это ведь была твоя команда?

– Но я же играть теперь не могу.

Говорит он едва слышно. У меня такое ужасное чувство, что брат вот-вот заплачет. Я не видела, чтобы Фрэнк плакал, лет с десяти.

– Фрэнк, – я так ему сочувствую, даже готова заплакать вместо него, – а маме ты говорил?

– Маме? – резко отвечает он. – Чтобы она в ладоши от радости похлопала?

– Она бы так не поступила! – Хотя я не уверена.

С мамой такая проблема, что она не знает, о чем говорит. Я не хочу ее этим обидеть. Это вообще всех взрослых касается. Они ничего не понимают, но хотят все контролировать. Безумие. Родители вроде как отвечают за все технологии, какие есть в доме, сколько времени проводить перед экраном, сколько часов можно сидеть в соцсетях, а если у них компьютер сломается, они начинают как малые дети: «Что с моим документом?» «Фейсбук не открывается», «Как загрузить картинку? Куда нажимать? Что это значит?».

И приходится за них разбираться.

Так что, возможно, мама и обрадуется, узнав, что Фрэнк больше не в команде. И тут же предложит: «Дорогой, тебе нужно хобби и какая-нибудь команда!»

– Фрэнк, я очень сочувствую, – говорю я, но он не реагирует и вскоре уходит из кухни, волоча ноги, и я остаюсь наедине с чипсами.

Отстойный вышел вечер. Хотя нет, вся неделя. Можно и спать пойти лечь.

– Значит, все было плохо. – Доктор Сара как всегда невозмутима.

– Все нормально, но все в стрессе. Я помногу времени проводила в кровати. У меня все время такая усталость.

– Если устала, отдыхай. Не пытайся бороться. Тело восстанавливается.

– Я знаю, – вздыхаю я. Я сижу в кресле, поджав ноги к груди. – Но я не хочу уставать. Не хочу быть подавленной. Хочу от всего этого избавиться.

Слова вылетают, прежде чем я успела подумать, и я ощущаю внезапный прилив адреналина.

Когда я рассказываю что-то доктору Саре, я словно сама слышу это впервые, и все это становится настоящим. Мне кажется, она немного волшебница. Как предсказательница – только она рассказывает о настоящем, а не о будущем. В ее кабинете все меняется. Не знаю как, но меняется.

– Хорошо! – говорит она. – Хорошо. Одри, ты этого, видимо, не замечаешь, но ты от этого уже избавляешься.

– Нет. – Я возмущенно смотрю на нее. Как она может такое говорить?

– Да.

– Я почти все последние три дня в постели пролежала.

– А никто не говорил, что будет становиться только лучше и лучше. Помнишь график?

Она встает и идет к доске, рисует две оси и красную линию, зигзагом идущую вверх.

– Будут взлеты и падения. Но направление у тебя верное. И ты уже движешься. Ты большой путь проделала, Одри. Ты помнишь, как мы только встретились?

Я пожимаю плечами. Воспоминания о наших первых сессиях у меня, честно говоря, расплывчатые.

– А я помню. И поверь, я очень рада тому, что вижу сегодня.