Я едва подавил невольный вскрик.

Сделалось тихо, очень тихо. Журчание ручья отдалилось, доносилось как сквозь вату. Дождь перестал шелестеть – прекратился. А в храме резко замолчал святой Иссэн.

Меня пробрал озноб.

По спине побежали холодные мурашки, когда из-под ивы издевательски задребезжал мелкий старушечий смех.

– Что, обмануть хотели? – злорадствовала старуха. – Сливами подкупить? Думали, Котонэ совсем глупая, да?

Она нам солгала, дрянь! Назвала не то имя. И как теперь узнать настоящее?

– Так я вам и сказала! – гаки словно подслушивала мои мысли. – Так и сказала! И никто не скажет! И табличку с кладбища вы не найдете! Нет, не найдете!

И сразу, без перерыва:

– Еда! Моя еда! Несите! Вы обещали! Обещали!..

Я ни на миг не усомнился: даже сквозь благовония старуха учуяла запах еды из храма.

* * *

– Чего ты хочешь, дух?

Голос святого Иссэна звучал с тихой усталостью, совсем иначе, чем в храме. Да и сам настоятель выглядел так, словно преодолел два десятка ри по бездорожью без сна, еды и отдыха. Обряд силы забрал? Неудача? Или это все неутолимый голод гаки, который и мне проел кишки насквозь?

Сердце в груди замерло в испуге. Я всерьез опасался за жизнь старого настоятеля, не говоря уже о его здоровье. Но не силой же мне оттаскивать святого Иссэна от злорадно ухмыляющегося гаки?!

– Еды хочу! – с вызовом крикнул одержимый. – Много еды!

– Только еды? Я готов тебя кормить.

– Нет, монах, не ты! Пусть этот мерзавец, злодей, сынок мой… ну, в чьем я теле, ясно? Пусть он накормит меня досыта! Он и никто другой! За свой счет, без чужой помощи! Он и семья его, да! А больше никто не лезь! Накормит – может, и уйду. А не накормит – пусть пеняет на себя!

– Хорошо, – кивнул настоятель. – Уговор. Если твой сын и его семья накормят тебя досыта – ты покинешь это тело, оставишь мир живых и уйдешь на новое рождение.

На миг одержимый задумался.

– Ладно, уговор, – согласилась старуха. – Накормит, уйду.

Взгляд гаки сверкнул. Коварство? Хитринка? Я открыл было рот, желая предупредить об этом святого Иссэна, но монах жестом остановил меня. Он и сам все прекрасно видел.

– Мы заключили уговор перед храмом милосердной Каннон в присутствии двух свидетелей: дознавателя Рэйдена и его слуги. С этого момента уговор вступает в силу и не может быть нарушен.

Одержимый недовольно засопел, но тут же приободрился: настроение духа было переменчивей весенней погоды.

– Уговор, так уговор. Развяжите меня и кормите!

– Ты в теле своего сына. Это он должен тебя кормить.

– Он и его семья! – сварливо уточнил одержимый. – Ладно, развязывайте, не сбегу! Домой пойду. Есть буду!

Свобода и еда. И никакого наказания. Да, я обещал, помню. Я-то рассчитывал, что духа освободит обряд, а развяжу я Мэмору, когда он вновь станет самим собой. Я строил планы, лелеял надежды, а получилось вон как…

Слово надо держать.

– Широно, развяжи его.

Сделай все, что сможешь, с горечью подумал я, а в остальном положись на судьбу.

2

Ничто в жизни не случайно

– Что-то у нас не складывается, Рэйден-сан.

Изумлен этим заявлением настоятеля, человека, как я был уверен, всезнающего, я даже пропустил мимо ушей крайне лестное для меня слово «нас».

– Что именно, Иссэн-сан?

– Я все думаю об этой несчастной Котонэ. Гаки не становятся просто так. Жаждешь отомстить? В этом случае ты можешь стать онрё, мстительным духом. Но гаки, вечно голодные гаки с их омерзительной способностью захватывать тела своих жертв – пусть они и нечасто это проделывают… Тут одной мести маловато.

Мы стояли во дворе жилища Мэмору. О том, что уже который час после нашего возвращения происходило в самом доме, думать не хотелось.

– Что же еще?

– Гаки становятся не просто из-за страстного желания. Оно важно, но этого недостаточно. Гаки становятся в наказание, это не выбор, а приговор. Настоящим гаки может стать только очень плохой человек. Понимаете? Очень плохой, отягощенный ужасными грехами. Жадный, корыстный, себялюбец. Тот нищий, о котором упоминалось в списке из Киото… Помните, я вам говорил?

Я кивнул.

– Рэйден-сан, он в молодости был грабителем. Не брезговал ничем, выносил из бедных жилищ все подчистую. Избивал хозяев, желая вызнать, где те прячут последние монеты или старое тряпье. Удивительно ли, что после смерти он стал гаки? Приговор, точно говорю вам. Вы же видите, Котонэ мучает жертву, но и сама она мучается в не меньшей степени…

Я подумал о том, сколько мытарств старуха Котонэ причинила соседям своим дурным характером. Этого хватит для того, чтобы умершая восстала как гаки?

– Нет, – понял меня старик, – скверного характера мало для такого беспощадного приговора. А в нашем случае Котонэ – скорее жертва. Это ее морил голодом жадный сын. Это ее он довел до истощения, заставил выть по ночам, страдая. Запретил семье подкармливать беднягу, презрел сыновнее послушание. Подвел мать под утопление… И вот очевидная жертва после невыносимых страданий становится вредоносной гаки? Нет, тут решительно что-то не так…

Он шагнул вперед:

– И знаете, что я думаю? Это не менее важно, чем посмертное имя несчастной Котонэ.

– Прошу прощения, что вмешиваюсь в вашу беседу…

Увлечен беседой с настоятелем, я пропустил момент, когда толстяк Эйта, сосед Мэмору, вошел во двор жилища разносчика и приблизился к нам.

– Не хочу показаться невежей, – начал он, кланяясь. – Не сочтите, что я подслушивал из пустого любопытства, о нет! Просто вы беседовали, не таясь, а я решил, что вы должны знать; в особенности вы, святой Иссэн…

– Что? – спросил я. – Что мы должны знать?

Монах подбодрил толстяка поощрительным жестом.

– Это было давно, – Эйта не знал, как начать. Куртка, которую он сегодня надел, отправляясь к Мэмору, была толстяку маловата, Эйта носил ее враспояску. И сейчас сосед все время гладил свой внушительный живот, словно это что-то для него значило. – Очень давно, понимаете? Зима выдалась холодной. Еды мало, тепла мало, всего мало. Котонэ год как овдовела. Наши семьи испокон веку жили бок о бок: мы делали тофу, они торговали. Мужа Котонэ забрала грудная болезнь, а вдова плохо справлялась с разноской…

– Вы помогали ей? – ласково спросил настоятель.

– Нет, – признался Эйта, багровый от стыда. – Мне надо было кормить свою семью. Хотя должен был: все-таки на ее шее сидело трое детей…