Грейс закрыла глаза. Ей снова девять лет, и она в Ист-Хэмптоне, с отцом. Сочельник. И Купер Ноулз сажает малышку на плечи, чтобы та смогла надеть звезду на верхушку елки.

– Ты все сумеешь, Грейс. Дотянись, детка!

Ей пятнадцать. Она стоит на пьедестале почета, в окружении подруг-гимнасток. Судья надевает ей на шею золотую медаль. Грейс искала глазами лицо матери. Но ее не было.

– Забудь, Грейси, – посоветовал тренер. – Если хочешь быть победителем, побеждай ради себя. Не ради других.

Брачная ночь. Ленни овладевает ею, нежно, осторожно.

– Я позабочусь о тебе, Грейси. Тебе больше никогда не придется ни о чем беспокоиться.

И Грейс ответила:

– Я люблю тебя, Ленни. Я так счастлива!

– Всем выйти!

Надзирательница грубо схватила Грейс за руку. Та даже не заметила, что фургон остановился. Через несколько минут она дрожала от холода на пустом дворе. Уже стемнело, и на земле лежал снег. Перед Грейс возвышалось мрачное серое каменное здание. Слева, справа и позади виднелись ряды колючей проволоки, поднимавшейся чуть не до фиолетового ночного неба. К своему стыду, Грейс обнаружила, что плачет.

– Добро пожаловать в Бедфорд-Хиллз, леди. Наслаждайтесь каникулами.

Только через три часа Грейс добралась до камеры, которую должна была делить еще с двумя женщинами. К этому времени она успела понять, что не протянет в Бедфорд-Хиллз и неделю, не говоря обо всей жизни.

«Нужно как-то выбраться отсюда! Связаться с Джоном! Джон вытащит меня!»

Хуже всего был осмотр. Грубая, унизительная процедура, призванная лишить заключенных человеческого достоинства. И весьма, как выяснилось, действенная. Грейс заставили раздеться догола в полной людей комнате. Тюремный доктор вставил во влагалище расширитель и взял мазок. Далее Грейс пришлось нагнуться, и врач пальцем в перчатке проверил ее задний проход – возможно, в поисках спрятанных там наркотиков. Лобковые волосы едва не выдернули, проверяя, нет ли вшей. В продолжение всего этого издевательства надзиратели обоих полов ржали и отпускали гнусные, сальные шуточки. Грейс казалось, что ее насилуют всем скопом.

После этого ее, как овцу, сунули под едва теплый душ и велели вымыться антисептическим мылом, от которого горела кожа. Потом, по-прежнему голая, она стояла в длинной очереди к парикмахеру, который оставил от ее роскошных волос короткий ежик. Процедура заняла секунд пятнадцать, и после нее Грейс больше не чувствовала себя женщиной. Своей одежды она больше не видела. Вещи исчезли вместе со всеми признаками той личности, которой Грейс была вне стен тюрьмы. С нее сорвали даже обручальное кольцо. Вместо прежней одежды осужденной выдали три пары нижнего белья, лифчик не по размеру и колючую оранжевую тюремную униформу на два размера больше, чем надо.

– Сюда.

Приземистая надзирательница открыла дверь камеры и втолкнула Грейс внутрь.

В грязноватой клетушке размером девять на двенадцать футов стояли три шконки. На двух уже лежали какие-то латиноамериканки. При виде Грейс они обменялись фразами на испанском, но тут же перестали обращать на нее внимание.

Грейс пришлось набраться духа и обратиться к надзирательнице:

– Произошла ошибка. Я бы хотела видеть начальника тюрьмы… если можно. По-моему, меня привели не в ту камеру.

– Да неужели?

– Да. Это строго охраняемая тюрьма. Меня обвинили в мошенничестве. Не в убийстве. Мне здесь не место.

Латиноамериканки дружно вытаращились на нее. Но если надзирательница и была шокирована, то ничем этого не показала.

– Сможешь увидеть начальника утром. А теперь спи.

Дверь камеры захлопнулась.

Грейс легла на свое место. Уснуть она не могла. Мысли лихорадочно метались.

«Утром я увижусь с начальником тюрьмы. Меня переведут в другую камеру, поприличнее. Тогда я смогу позвонить Джону и подать апелляцию».

Ей следовало бы сразу же позвонить Джону. Непонятно, какой глупый, ребяческий порыв заставил ее обратиться к Онор. Тяжело было признать, что было ошибкой довериться собственным родственникам, но такова жестокая реальность. И Грейс придется с этим смириться.

«Ленни считал Джона кем-то вроде брата. Теперь моя семья – Джон. Он все, что у меня осталось».

Очевидно, они жестоко ошиблись, наняв Хэммонда. Но разве можно винить за это Джона? Нужно жить дальше.

Фрэнк Хэммонд сидел один в машине, на пустынной парковке, и наблюдал, как знакомая фигура клиента пробирается к нему сквозь темноту.

«До чего же он жалкий! Слабак! Как олень, попавший в свет фар. Никто не заподозрит, что подобный человек способен на что-то противозаконное. Думаю, поэтому ему все сошло с рук…»

Мужчина сел в машину и сунул в руки Фрэнка листок бумаги.

– Что это?

– Квитанция. Перевод денег сделан час назад.

– На мой офшорный счет?

– Разумеется. Как мы договорились.

– Спасибо.

Двадцать пять миллионов. Куча денег! Но достаточно ли этого?

После того как адвокат публично провалил защиту Грейс Брукштайн, репутация его уничтожена. Вполне возможно, ни один клиент больше не захочет иметь с ним дела. Однако поздно сожалеть.

– Как я понимаю, вы довольны работой?

– Еще бы! – улыбнулся клиент. – Она полностью вам доверяла.

– Значит, наше соглашение выполнено.

Фрэнк завел мотор. Но клиент положил ладонь ему на руку.

– Итак, оснований для апелляции нет?

– Абсолютно никаких. Если, конечно, ФБР не найдет пропавшие деньги. Но этого не будет, верно, Джон?

– Нет… Н-ни за что.

Джон Мерривейл позволил себе слегка улыбнуться, прежде чем выйти из машины и бесшумно раствориться во мраке.

Начальник тюрьмы Джеймс Макинтош был заинтригован. Как все жители страны, он знал, кто такая Грейс Брукштайн. Женщина, которая помогла мужу похитить миллиарды долларов, а потом предстала в зале суда разодетая в пух и прах, чем еще больше обозлила американцев.

Макинтош был уставшим от жизни человеком лет пятидесяти, с редкими седыми волосами и тонкими усиками. Он был неглуп и довольно сострадателен, хотя поступки Грейс Брукштайн мало располагали к сочувствию. Большинство женщин, попадающих в Бедфорд-Хиллз, словно сошли со страниц романов Диккенса. Изнасилованные отцами, избитые мужьями, вынужденные пойти на панель и ставшие наркоманками еще до двадцати лет, многие из осужденных просто не имели шанса вести нормальную цивилизованную жизнь.

Грейс Брукштайн была иной. У нее было все, но она хотела заграбастать еще больше, а начальник тюрьмы не имел времени на подобных особ.

Джеймс Макинтош пошел на службу в тюрьму, потому что искренне верил, что может сделать много добра. Что сумеет что-то изменить в системе наказаний. Какой вздор!