Их провожала вся деревня. Спустя два дня они вернулись. Усталые, хмурые.

– Нет больше деревни. Уцелели только печи, – сказал один из разведчиков Петру Фёдоровичу; доложил одним махом и отвернулся.

Пётр Фёдорович знал, что посланные проведать деревню и узнать, хороша ли дорога, должны вернуться вот-вот, и вышел их встречать. И встретил. Они стояли на другой стороне озера и смотрели друг на друга.

– И что ж, ни одного двора? – переспросил он.

– Всё дотла, – подтвердил слова проводника старший лейтенант Верегов.

– А хлевы? Сараи?

– Ничего не осталось. Одно чистое поле и печи. Только риги и постройки за огородами остались. Их не тронули.

Пётр Фёдорович с трудом вздохнул, с болью протолкнул в себя воздух, ставший вдруг горьким и твёрдым, как смёрзшийся снег. Разведчики постояли с минуту-другую и молча пошли к хутору. Пётр Фёдорович плёлся за ними и не поспевал. Хоть и они тоже порядком устали и шли медленно. А всё равно ему не хватало сил, чтобы идти рядом и не отставать. Дорога, торная стёжка вокруг озера, по которой он часто ходил по разным делам и которую он раньше одолевал шутя, ради прогулки, теперь показалась такой длинной-предлинной и такой утомительной и мучительной, что хотелось лечь где-нибудь под сосной, уткнуться лицом в снег и ни о чём уже не думать. Ни о том, где народу жить. Ни чем кормить детей.

Но надо было идти. К людям идти. Что-то им говорить. Они ждут. Ждут, что теперь, после того как они лишились крова и всего имущества, скажет им он, кого они в трудные дни избрали своим старостой и заступником. Что он скажет людям? От какой беды он их защитил? И сможет ли защитить от другой?

Утром встречать разведку Пётр Фёдорович уходил ещё крепким мужиком. А теперь, из-за озера, возвращался назад глубоким стариком. И куда только подевалась пружинистая, с лёгкой присядкой, походка, в которой хоть и чувствовались годы, но и сила угадывалась в ней ещё не изношенная? Когда успел погаснуть цепкий взгляд и тот степенный поворот головы, который кроме уверенной силы обнаруживал в нём ещё и достоинство человека, живущего своим внутренним нерушимым уставом?

– Люди! Люди! – закричал он издали, видя, что навстречу вышли из землянок и построек все Прудки и что на лицах его земляков дрожит, как наигорчайшая слеза, готовность услышать от него всё, даже самое худшее.

От молчаливой толпы вдруг отделились дети. Стремительной и нешумной стайкой – тоже почувствовали неладное – они хрустели снежной заскорузлой наледью навстречу разведчикам. Впереди он узнал своих внуков – Прокошу, Федю и Колюшку. Прокоша и Федя тащили за руки Колюшку. Лица старших были по-взрослому суровы, а Колюшка смеялся. Пётр Фёдорович готовил слова, которыми хотел хоть как-то смягчить злую весть, но тут, когда его душу плеснуло радостно-беззаботным смехом младшего его внука, совсем иные слова крикнул он своим землякам-односельчанам:

– Люди! Не убивайтесь! Мы спасли детей! А хаты до зимы отстроим! Добро наживём! Радуйтесь, что Красная Армия германца с нашей земли прогнала! Собирайтесь! Пойдёмте двору!

С минуту над хутором дрожала напряжённым тихим стоном тишина. И только потом, когда она миновала, эта невыносимая минута, старуха Худова то ли спросила, то ли ответила:

– Значит, пожгли, ироды, нашу деревню.

И только один голос эхом этому страшному известию забился в рыдании. Но и его тут же уняли окриками и увещеваниями:

– Что тут голосить! Собираться надо!

– Пойдёмте двору!

– Собираться!.. Собираться!.. – согласно требовали голоса.

– Пётра, веди народ в деревню!

Пётр Фёдорович обвёл всех усталым взглядом и махнул рукой:

– Собирайтеся! После полудней выступаем! Что ж теперь ждать? В деревне дела ждут.

И тут со стороны озера показался человек. Он шёл к хутору, держа по снежному мосту наикратчайший путь. Шёл, прямо держа спину и помогая себе палочкой. Казалось, он будто нарочно выждал своё время, свой миг. Когда деревня всё уже перегоревала, всё нужное сказала, а ненужное перемолчала и терпеливо запрятала в глубину души, когда уже было принято решение и настала пора приступать к сборам, тут-то он и появился из своей укромной избушки-кельи, упрятанной в ельнике, в береговой глуши.

– Нил идёт! Нил идёт! – загомонили в толпе.

– Что-то ж сказать хочет!

И когда монах остановился перед людьми и, щурясь на солнце, застившее ему взгляд, поздоровался поклоном, ему ответили просьбой:

– Благослови, батюшка!

– Благослови!

– Напутствуй! – кричали из толпы.

– Багословен буде народ сей! – сказал тихим и торжественном голосом монах. – Ступайте с Богом! – Он вскинул сухощавую жилистую руку с неожиданно крупными, по-мужицки развитыми ладонями, и осенил деревню размашистым православным крестом.

Как булава, носилась в воздухе его широкая ладонь с открытым двоеперстием.

Люди подходили под благословение, становились на колени, целовали снег под ногами Нила и уходили в слезах. Но это были уже другие слёзы.

Когда Пелагея и Зинаида подошли ко кресту и встали на колени, монах Нил посмотрел на них, перекрестил и подошёл сперва к старшей, а потом к младшей и что-то шепнул каждой.

Но ни та, ни другая потом так и не признались никому, ни даже друг дружке, что же сказал им тот странный монах.

– Сестра, – зашептал Нил, наклонившись к Пелагее, – не печалься. На Прокла, на большую росу, родишь девочку. Улитой назови. Это имя ей от Бога. Вырастет она счастливой и радостной.

– А скажи, добрый монах, – поймала его руку Пелагея, вдруг поняв в этом человеке то, что человек в человеке понимает лишь иногда, – отец моего ребёнка жив?

– Жив. И о тебе, сестра, сокрушается постоянными думами. А что дальше будет, про то не ведаю. Солдат и смерть в одном окопе спят, одну шинельку носят. Но скажу одно: будет он твоему дитя заботливым отцом во все свои дни.

Наклонился Нил и к уху Зинаиды, которая вся замерла, услышав его тихий голос:

– Сестра, у тебя светлое сердце и добрые руки. Помогай людям. Не гнушайся омыть их раны и гноища. Примешь роды у родной сестры. Готовься к этому. Прими её дитя как своё. Ибо так оно и будет. И дай девочке имя Улита. Так нужно. А тот, о ком твоё сердце сокрушаться будет и болеть по слабости женской и прихоти девической, сам найдёт тебя и окликнет. Только не пропусти его. Узнай вовремя. Тебе, сестра, мерой большой отмерено. О собственных детях не тоскуй. Не судьба. Во внуках расцветёшь. Улиту береги. Ибо она – ветвь твоя от родительского корня. Увидишь, как дерево зазеленеет. Всем, спасённым тобой, ты станешь матерью. Это и есть твоя радость. Всё другое – тлен и наваждение. Ступай с Богом.

Ничего не спросила Зинаида у монаха Нила. Потом сожалела. А с годами жизнь сама всё растолковала. Догадки мучили её, точили душу, просились наружу. Хотелось поделиться с сестрой, попытаться выпытать у неё то, что сказано было ей. Что-то ж и ей монах Нил сказал. Но она молчала.