А мы не умеем жить. Впрочем, умирать мы тоже не умеем. Постоянно встречаю посты знакомых, полузнакомых, едва знакомых с молением о помощи с похоронами близких – человек умер и не имел никаких накоплений, и родственники его затрудняются оплатить гроб, как это странно, я помню, у поколения моих родителей, а уж тем более у дедов-бабушек, всегда были отложены деньги именно на похороны. Такое впечатление, что никто не собирается умирать, не предполагает подобного исхода… В голове по обыкновению кипел бульон из огрызков мыслей и воспоминаний, и поверх плавало отчего-то «Осеннее солнце»…

«Из вереницы траурных дней этот день, только этот день плачет…»

Облилась я водой серапионовой, могла простудиться, я легко простуживаюсь.

И зачем я убежала от Кибриса? Поболтали бы, прошлое вспомнили, знакомых помянули, ведь общение с ним наконец-то ничем не чревато и безопасно для меня. Текст его поведения, который когда-то был предметом жадных и мучительных толкований, теперь прост и ясен. Он был неподдельно приветлив, он был рад встретить свою девчонку из восьмидесятых, девчонку, которая любила его и помнит молодым. Зачем я волоком тащу сквозь годы свои жалкие скорби? Стереть, как тряпкой стираешь мызги на столе.

Надо всё-таки уговорить Юру не курить, он так тревожно кашляет.

Смешно, что в числе своих упущений по причине любви я упомянула Джойса. Это не совсем верно, я пыталась его читать. Я Музиля не читала, этого самого «Человека без свойств»… русскому трудно понять, что это такое – человек без свойств. У нас не бывает…

Я смотрела на своё обыкновенное, грубоватое лицо в окне и проникалась – нет, не идеей, а чувством трезвости. Её мироощущением, её атмосферой. Это… что это? ясность, чистота, покой, расчёт. Это я. Это моё тело. Это моё время. Это моя жизнь.

Всем надо распорядиться. Для того чтобы всем распорядиться, следует всё о себе узнать. Начать с самого простого: состояние здоровья. Человек, выкушивающий бутылку водки за вечер, здоров быть не может, в то же время являясь, конечно, богатырём. Завтра же пойду сдаваться врачам, есть же у меня полис… кажется. Вроде бы есть. Дома аппарат для измерения давления где-то валялся. Это скучно, это не поэтично, это не спасёт мир, но человеку следует знать свои ресурсы. Что-то вышло из меня с потоками слёз, излитыми на ржавого конька! Я меняюсь… сижу в электричке и меняюсь. Превращаюсь я!

Вася, Юра, я теперь буду полезна вам… Я знаю, вы любите меня, но я хочу, чтобы вы меня уважали, да, уважали…

Я же могу пойти учиться. Даже в консерваторию, есть консерватория для взрослых у нас в городе, и плату там берут небольшую. Куда хочешь иди – на вокал, на инструменты. Но это потом, сейчас главное – распорядок дня… когда в последний раз у меня был распорядок дня?

Вообще – был когда-нибудь?

Какая моя странная, нелепая жизнь… встану сейчас и крикну: люди! У вас есть распорядок дня?

И тут в вагон зашёл скрипач и стал играть Вивальди.

Когда мама говорила о Римме, её взгляд начинал раскаляться, как спираль старинного электрического обогревателя. Жар маминой души изливался на образ Риммы бурно и свободно, ибо та стала для мамы символом таланта, погубленного роком женской доли. Любимым двойником, потому как мама тоже ощущала в себе заживо похороненный талант – драматической актрисы.

Голос Риммы, меццо-сопрано (природная постановка!), мама считала достойным лучших сцен мира. Отчего Римма не пошла учиться в консерваторию? Оттого, что в техническом вузе была большая стипендия, а семья жила скудно. Почему потом не стала ходить в театры на прослушивания, ведь исключительные голоса могут взять и без образования – в исключительных случаях? Потому что вышла замуж за пьяницу, родился сын, и в гнездо следовало таскать пищу… Римма, сделавшись средним инженером в скучной конторе, выкраивала редкие часы досуга, бегала в оперный кружок дома культуры имени Цюрупы и пела на городских смотрах и фестивалях могучей советской самодеятельности. Концерты на заводах, в школах. Собственно говоря, неплохой вариант самоудовлетворения без вреда для общества. Но мама считала, что Римме надо «пробиваться». Тогда ещё не было телевизионных шоу, где люди с голосами и в самом деле имеют возможность спеть на глазах миллионной аудитории. Пробиваться нашей Римме было решительно некуда. Но – об этом и речь, – ведомая маминой страстью, в юности я немало времени отсидела на Римминых концертах, слушая романсы и арии из опер.

Уютная советская галлюцинация накрывала тогда мой Ленинград кладбищенским снежным покоем.

Римма, тётя Римма, выглядела именно так, как должна была в глазах публики выглядеть оперная певица: она была пышная, высокая и статная. Обладала большими синими глазами. Кроме того, тётя Лариса, аккомпаниатор, сшила ей для выступлений алое бархатное платье. Зрителям наша певица нравилась с ходу. В ней была необходимая убедительность: Римма Дворцевая выходила на сцену именно так, как это делают настоящие дивы. Как делегат классического Царства, наполненная восторгом чистейшей воды – восторгом перед посланием неба, которое она готовилась передать. Была ли у неё действительно природная постановка голоса? Этого я не знаю.

Дело в том, что у меня нет слуха. Говорят, что он может развиться, но у меня почему-то не развился, хотя мама пыталась учить меня музыке. Я не могу чисто взять ноту и спеть самую простую мелодию. И это бы ладно. Я не понимаю, как именно поют или играют музыканты – точно, неточно, правильно, неправильно. Как злосчастный, не умеющий плавать и не представляющий себе состав воды, заходит по грудь в море и стоит, блаженный, так и я слушала музыку – жадно и простодушно. Вид большого симфонического оркестра приводил меня в особенный экстаз, а то, как во время концерта выходили на сцену певцы, жгло страстью подражания. Я бы хотела так же нести себя! Шествовать с такой же верой в своё святое предназначение! И эти платья, которых ведь нигде никогда не носят – только в филармонии и тех сценах, на которые падает отсвет и отблеск филармонической Матрицы… В девичестве я не годилась никуда – тощая, нескладная, с жидкими русыми волосами. Потом-то я научилась рисовать лицо и маскировать нелюбовь ко мне природы, но тогда образ синеглазой Риммы в алом бархатном платье, поющей арию Кармен – «Кого я полюблю? Не знаю я сама», – стал маяком мечты в болоте будней. Я не очень понимала, куда ей пробиваться, когда она уже давно пробилась в сказочный мир, где поют о небывалых вещах фантастические существа.

Римма Дворцевая была нашей соседкой по коммунальной квартире на Обводном канале, пока мы не перебрались путём удачного обмена в свою отдельную квартиру на проспект Ветеранов. На Обводном у нас с мамой имелось целых две комнатки, и маленькая, девять метров, принадлежала мне безраздельно, навсегда очертив для меня идеальный объём жизненного пространства. Мне спокойно только в пространстве, опирающемся на девять квадратных метров. Больше не нужно. У меня прочно сложившаяся психика бедного человека, органически не желающего завоёвывать жилплощадь, превышающую мои девять метров. Подарите мне дворец – я выберу комнатку для прислуги и поселюсь там с облегчением. Но я вовсе не прислуга. Я бедна не от убожества и бессилия, а от равнодушия к собственности. С детства мне принадлежал мир культуры, столь великий и роскошный, что он казался бесконечным, как Вселенная, и меня поражала, к примеру, фигура коллекционера живописи – неужели ему мало просто смотреть и радоваться, а непременно нужно утащить к себе и считать своим? Дай им волю, коллекционерам-то, они, пожалуй, нашли бы способ похищать и певцов, запирая их в своих домах и приказывая петь только для них. Тут, конечно, что-то мужское заключено, женщины-коллекционеры в обществе попадаются редко.