давал хорошую тень, и в полдень под ним можно будет передохнуть и отдышаться.

Я поставил арбу к самому дереву. Культиватор и мотыги сбросил на землю, взобрался на арбу, притянул ветку и повесил на нее узелок с едой.

Серапион, кряхтя, опустился на травку, достал из кармана точильный камень и принялся править свою мотыгу. Я впряг быков в культиватор. Гогона взялась за повод, привязанный к рогам животных.

— Ну, что, начнем? — спросил я.

— Начнем, — ответил Тухия и, украдкой отломив кусок от своей лепешки, кинул его в рот и проглотил, не прожевывая. Узелок он засунул в дупло явора над самой арбой. Собака облизнулась длинным, как подошва, языком и улеглась под арбой.

— Ну! Ну-у! — крикнул я на быков. — Пошли!

Гогона повела их по заросшим сорняками бороздам.

Когда мы прошли три борозды, ребята тоже начали мотыжить. Серапион еще немного поскреб свою мотыгу камнем и встал в ряд с ними.

На широко раскинувшихся полях тут и там показались упряжки быков и старики с мотыгами.

Солнце жгло немилосердно. С каждой новой бороздой зной усиливался. Культиватор с трудом одолевал сорняки, пустившие глубокие корни; новая лапа почти все время болталась в воздухе, и я всей тяжестью давил на нее. То и дело приходилось повторно проходить борозду, но на долю полольщиков все равно оставалось много работы. Они по двое двигались друг за другом.

Черный бык скоро притомился, на губах у него выступила пена. Я попридержал быков, чтобы дать им отдохнуть. Полольщики едва закончили по одной борозде. Тухия взглянул на солнце: до полудня было далеко. Он тихо, чтобы не слышала Гогона, спросил меня:

— Не пора полдничать-то? А?..

— Ты что, спятил! — крикнул я так громко, чтоб и Гогона услышала, и Гоча, и Серапион, и погнал быков дальше. Дойдя до конца борозды, я оглянулся и увидел, что Тухия стоит в ряду с другими и мотыжит, кивая в такт большой головой, а мотыга в его худых руках кажется большой и тяжелой.

Серапион, широко расставив старческие, привыкшие к покою ноги, делает несколько взмахов, потом плюет на ладонь и перекладывает мотыгу в другую руку. Гоча шагов на шесть опередил Тухию и Серапиона. Буду перешел через дорогу и пристроился к другой бригаде. Черный бык опять притомился, закинул голову.

— Остановим, Гогита, пусть отдохнут, — сказала Гогона.

— Нет, погоняй! — крикнул я.

— Жалко.

— А нас не жалко? А Тухию не жалко?

Гогона не ответила и стала заворачивать быков. Я подлез плечом под ручник культиватора и перетащил его на новую борозду.

— Ну, чертова скотина! — крикнул я и огрел быков плетью. — Тяни.

Плуги глубоко ушли в землю. Они выворачивали пласты, но живучие сорняки цеплялись каждым корешком, высовывались из-под комьев и снова вставали, изо всех сил сопротивляясь пропольщикам.

Солнце припекало все сильнее. Потом откуда-то появилось белое облачко, краешком зацепилось за солнце. Я отчетливо увидел, как скользит по полю его тень. Когда тень накрыла дерево, под которым стояла арба, Тухия выпрямился и с надеждой взглянул на небо. Я помахал ему рукой, чтобы он не бросал работу.

Тень быстро пронеслась над нами. Снова нещадно палило солнце.

Черный бык от усталости вывалил язык, и мы остановились передохнуть.

Гогона наломала ольховых веток, сплела из них шляпу. Такую же шляпу она смастерила и для меня.

Бык за это время малость отдышался. Мы продолжили работу.

Тухия шел по третьей борозде. Он то и дело останавливался, смотрел на небо и удивлялся, что солнце так медленно ползет вверх и никак не настанет спасительный полдень.

С меня градом катил пот, капал с носа и с подбородка.

У Гогоны от зноя покраснели белки глаз, а щеки пылали, как гранатовый цвет.

Ей очень шла шляпа из зеленых листьев.

Гвиния сильней налег на ярмо, черный бык не поспевал за ним, культиватор опять пошел вкось, одна лапа задела и срыла кукурузу.

— Гогона, тяни левее! — крикнул я. — Левее!

Гогона вцепилась в веревку и осадила Гвинию. И я снова заметил, какая она красивая в шляпе из зеленых листьев.

Тухия отстал от Серапиона. Совершенно обессиленный, он машинально тюкал мотыгой по земле, и голова его моталась на тонкой шее.

Солнце все еще не поднялось в зенит. Самое пекло было впереди. Нам надо было успеть до отдыха сделать как можно больше. После полудня, перекусив и напившись холодной воды, мы разомлеем в тени явора, усталость навалится на нас и работать будет трудно.

Я перетянул цепь на ярме поближе к Гвинии, почти всю упряжку переложил на его шею, чтобы черному было легче.

— Гвиния, Гвиния, терпи, дорогой! — уговаривал я. — Не подведи…

С натугой, но безотказно он тянул ярмо. Недаром отец так любил его.

Я налегал изо всех сил, загоняя лапы культиватора поглубже, чтобы легче было тем, кто работал вручную.

И вдруг раздался такой вопль, что даже изможденные, одуревшие от жары быки прянули в сторону.

— Оо-о-а-ах!!

— Что такое? — Я вскинул голову.

— Не знаю… — Гогона испуганно взглянула на меня, потом отыскала глазами брата.

Гоча и Серапион стояли как вкопанные. А Тухия… Тухия, точно брошенный камень, летел к явору. Я глянул туда и увидел, как Толия, стоя на арбе на задних лаяах, дотянулась до дупла и с узелком в зубах спрыгнула на землю.

— Толия! — заорал Тухия, когда собака, схватив кусок мчади, несмело затрусила прочь. — Толия! — надрывался Тухия. — Убью!

Собака остановилась в нерешительности, повернулась к хозяину, но не смогла выпустить из зубов лепешку и, поджав хвост, побежала дальше.

— Убью, Толия! — с отчаянием в голосе вопил Тухия.

Собака чуяла, что не к добру хозяин кричит так громко. Она опять остановилась, виновато прижала уши и зажмурилась. Тут и Тухия набежал и, не удержавшись, проскочил мимо. А Толия — точно оправдываясь тем, что хозяин не вырвал куска у нее из зубов, кинулась в обратную сторону и нырнула под арбу.

— Убью, Толия!..

Не успела она надкусить мчади, как Тухия подбежал к арбе, схватил валявшийся тут же секач, с разбегу поддел собаку ногой и, когда та с лепешкой в зубах вылезла из-под арбы, с такой силой хватил ее по голове, что рассек череп, как головку сыра.

Мы подбежали, но было поздно. Обе половины собачьей головы, казалось, умирали по отдельности. Но обе, жмурясь в последний раз, не отрывали глаз от недоеденной лепешки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

СЫТЫЙ ВОРОН

Государство определило нам денежное пособие. Каждый месяц начальник почты, шевеля длинными усами, трижды пересчитывал деньги, прежде чем вручить их мне. Заставив меня еще раз