Вспомнив о женской интуиции, я вспомнила также о следователе Леониде Максимовиче и почувствовала угрызения совести.

Каспар кашлянул.

— Еще чуть-чуть поиграю и пойду сдаваться! Честное слово! — пообещала я ему. — Может, это машина? Синяя иномарка? Номер виден неотчетливо, но если увеличить изображение… — Я пошлепала ладонью по тумбочке, но мобильника там не оказалось.

Я вскочила с постели и, как была босиком, бросилась в гостиную, затем в кухню. Телефона не было и там. Купер, мирно умывавшийся, сидя на ковре, с испуганным «мр-р-р!» взлетел на книжный шкаф. Я застыла посреди спальни, раздумывая. В четыре утра позвонил друг любезный Юрий… мы поговорили, потом… Я заглянула под подушку, встряхнула одеяло.

— Где телефон? — спросила я у кота. Он фыркнул в ответ.

Телефон нашелся под кроватью. Услышав знакомое хрипловатое «алле» через «е», я закричала:

— Галюсь, привет!

— И вам здрасте! — послышалось в ответ. — Неужели Катюха? Ну, мать, ты даешь! Ты б еще в пять утра позвонила рассказать, что солнце встало. И чего тебе неймется? Влюбилась?

— Уже восемь. Кто рано встает, тому Бог дает!

— Ага, дает. Уже дал. Ну?

— Деловая ты стала, как я посмотрю!

— Катюха, чучело ты мое ненаглядное, ни за что не поверю, что ты звонишь ни свет ни заря просто так! Ну?

— Баранки гну!

Задушевный бесконечный треп ни о чем и обо всем, полузабытый школьный сленг, всякие смешные словечки, тайны, известные только нам двоим, хохот по малейшему поводу и без, и полное доверие, когда веришь другу больше, чем себе, — вот что связывало нас, двух девочек из одного двора, ныне солидных взрослых женщин.

Галка, некрасивый, веснушчатый, драчливый подросток, вошла, вернее, ворвалась в мою жизнь, когда однажды вечером позвонила в дверь нашей квартиры, в слезах и соплях, и, рыдая, бросилась на шею моей маме, чем немало ее изумила. Они долго говорили в спальне за закрытой дверью, а я, сгорая от любопытства и ужаса, не шелохнувшись, просидела все это время в гостиной на диване.

Мы никогда не дружили, да вообще едва знали друг дружку. Нам бы и в голову не пришло дружить. Сказывались и разница в возрасте, и характер, и социальное положение. Моя мама заведовала городской больницей, а Галкин отец работал мастером в доках. Галкина мама была домохозяйкой и портнихой и обшивала всю улицу. Она была старательная рукодельница, но никудышный дизайнер, а потому ее изделия — платья, жакеты и блузки — поражали как тщательностью отделки, так и убогостью. Клиентурой ее были в основном пенсионерки и сельские женщины, переселившиеся в город. Тетя Настя, так ее звали, была странной женщиной, спящей красавицей, в силу полного отсутствия в нашей реальности и пребывания неизвестно где, в каком-то другом измерении. Мысленно, разумеется. Руки ее постоянно что-то производили — готовили, шили, вязали, убирали — то есть делали то, что не требовало интеллектуальных усилий, а лицо поражало незнакомого человека абсолютно потусторонним выражением, рассеянной мягкой улыбкой и неузнающим взглядом. Нет, нет, не подумайте, что у нее были проблемы с психикой, вовсе нет, она была вполне нормальной женщиной. Ее отношения с окружающей реальностью были примерно как жизнь человека, которого трудно застать дома. Трудно, но не невозможно. Над ее рассеянностью подсмеивались, рассказывали анекдоты, вроде того, как кто-то однажды видел ее в проливной дождь с нераскрытым зонтиком над головой.

Отец Галки был тоже необычной личностью, но совсем в другом роде. Скандальный вздорный тип, всюду сующий свой нос — честь и совесть двора! Он делал занудные замечания всем, кто попадался ему на глаза: нянькам с младенцами, детям, бегающим где неположено, владельцам автомобилей. Без устали учил и воспитывал в силу своего довольно убогого представления о морали, общественном порядке и правилах поведения. Особенно доставалось «п о дросткам и м о лодежи», у которых все было плохо: и одежда, и манеры, и речи. А неутомимые подростки, дикари-охотники уже в силу своего возраста, всегда готовые загнать зверя, сцепиться с врагом-взрослым, ввязаться в драку ради драки, обходили его «десятой дорогой» (еще одно из любимых бабулиных выражений!), не желая связываться. Возможно, из-за Галки, которая была душой дворового общества, той самой девчонкой, с которой хорошим девочкам не разрешают водиться.

Этому типу посчастливилось найти ту единственную, которая, связав с ним жизнь, не считала себя обездоленной. Его полуграмотные, дремучие лекции на тему падения нравов она выслушивала молча, занимаясь своим делом — шитьем или вязанием, иногда кивая головой в знак согласия. Вернее, она просто не слышала мужа, думая неизвестно о чем. А кивала она вовсе не потому, что была согласна с ним, а бог ее знает, почему, может, петли считала. Большего от нее и не требовалось.

Галка, в свою очередь, также пропускала мимо ушей наставления отца. Да и виделись они нечасто — графики их жизнедеятельности не совпадали. «Честь и совесть» работал по сменам, а у Галки всегда находился повод сбежать в случае нужды, ссылаясь на дополнительные занятия. К чести Николая Гавриловича, образование было для него чем-то вроде священной коровы, и слова «дополнительные занятия» действовали безотказно, не вызывая никаких комментариев, а только умиленное «Учись, детка!». Как всякого идеалиста, абсолютно не знающего человеческой натуры, обмануть его было парой пустяков.

И надо же было такому случиться именно с Галкой!

— Папа меня убьет! — рыдала она, умоляя маму «устроить ее на аборт».

Сначала были долгие уговоры не спешить и подумать, что ничего страшного не произошло, что сейчас не средние века, что операция эта опасна не только для здоровья, но и из-за возможного бесплодия в будущем. «Ты же любишь детей?» — спрашивала мама. Обалдевшая от слез Галка, которая уже и сама не знала чего хочет, неуверенно кивала, что любит.

Затем мама спустилась на второй этаж в Галкину квартиру на переговоры. Известие вывело тетю Настю из транса и, кажется, обрадовало. Она сказала, что ребенка они, конечно, оставят, и она сию минуту начинает вязать ему приданое. На вопрос о возможной реакции мужа она сказала: «Ну, что вы, какой скандал? Коля обожает Галочку, он будет рад!» Самым удивительным было то, что она не ошиблась. Николай Гаврилович, конечно, пошумел для вида, но быстро успокоился и вошел в роль будущего деда, заставляя Галку есть побольше фруктов, так как мальчику нужны витамины. Он был уверен, что у него будет внук и наследник, мужчина, которого он будет учить житейским премудростям, брать с собой на рыбалку и обсуждать всякие мужские дела.

В положенное время Галка родила мальчика Павлика. Крестной его стала моя мама — кто ж еще? Я помню, как Галка впервые вышла с Павликом во двор. Мальчик спал в коляске, а Галка, важная, похорошевшая, подробно рассказывала, как прошли роды, сколько Павлик весил, сколько набрал сейчас, как он ест, спит и какой он умный — уже узнает деда! Как увидит — сразу в рев!

Мы подружились — такие разные, с таким разным житейским опытом. Галка — драчливая и разбитная, и я — несмелая и «домашняя». Старая затрепанная поговорка о сходящихся противоположностях опять подтвердила свою истинность. Но с другой стороны, с кем же еще Галке было дружить? С девочками ей всегда было неинтересно, «бабские» разговоры ее не привлекали, в силу того, что женственностью, которую девочки осознают уже лет с десяти, она не обладала. Парадоксально, что эта история приключилась именно с ней, а не с девочкой, полностью осознавшей свою женскую притягательность для мальчиков. Но что случилось, то случилось. А после родов интерес ко всем друзьям-мальчишкам испарился, и она осталась одна. А тут я!