— Мисс Баум, какие усилия вы предпринимали по поиску «Куколки» с конца тысяча девятьсот сорок пятого и в тысяча девятьсот сорок шестом, первом послевоенном году?

Хильда пригубила чай и решительно ответила:

— Первый послевоенный год. Дайте подумать, мисс Койн. По-моему, я почти все время пыталась отыскать своих родителей. Признаюсь, поиском «Куколки» я не занималась до тех пор, пока не узнала, что нацисты их убили.

И снова Мара попыталась увести разговор в сторону от личной трагедии Баумов.

— Мисс Баум, я бы попросила вас отвечать только на мои вопросы о «Куколке».

— Не могли бы вы повторить вопрос?

— В период с конца тысяча девятьсот сорок пятого года и в течение тысяча девятьсот сорок шестого года вы разыскивали «Куколку»?

— Нет, мисс Койн, как я уже говорила, я занималась только поисками родителей. Помимо этого, я почти ничего не помню о последнем годе войны. Я словно очнулась в первый день мира. Сразу отправилась в Красный Крест, где были списки людей, сумевших выжить в концентрационных лагерях. Имен моих родителей в тех списках не оказалось. Я обыскала всю Италию, где жила во время войны, и те европейские страны, куда мне разрешили въезд, пытаясь найти их…

Тут Мара ее перебила:

— Мисс Баум, прошу вас, отвечайте только на поставленный вопрос. По поводу картины «Куколка».

Из-за стола с большим трудом поднялся адвокат Хильды.

— Мисс Койн, я возражаю против вашего последнего замечания. Вы пробудили воспоминания своим вопросом, позвольте же моей клиентке ответить так, как она может.

Мара поморщилась. Он был прав. Любое ее заявление судье о высказываниях Хильды не по существу обернулось бы против нее самой: Мара выглядела бы предвзятой и бессердечной, поэтому она жестом показала, что Хильда может продолжать.

— В конце тысяча девятьсот сорок пятого и в тысяча девятьсот сорок шестом году я проводила поиски в лагерях для беженцев, расспрашивая всех, кого мне удалось отыскать, кто мог бы пересечься с моими родителями на их пути из Голландии в Италию. Родители надеялись на безопасный проезд в Италию, чтобы повидаться со мной и моим мужем Джузеппе, где связи мужа могли обеспечить им хоть какую-то защиту. Разумеется, им пришлось ехать через Берлин: в то время все международные поезда обязательно шли через Берлин.

В глазах Хильды выступили слезы, когда она вспомнила простодушную доверчивость родителей к нацистским офицерам: те явились в их дом однажды ранним утром, принесли визы и билеты на поезд, несмотря на тот факт, что их родная дочь несколько месяцев безуспешно пыталась раздобыть те самые билеты и визы.

— Они очень хотели верить, потому что им нужно было выбраться из оккупированной Голландии после того, как их классифицировали как евреев. Видите ли, дед отца, ревностный католик по всем статьям, родился евреем, но еще ребенком был обращен в новую веру. Нацистам каким-то образом удавалось обнаруживать любое слабое звено в родословной. Я по-прежнему получала письма от отца, которые приходили все более и более нерегулярно из-за превратностей дипломатической почты. В письмах никогда не сообщалось ничего неприятного, но я знала, что жизнь моих родителей превратилась в ад на земле…

Мисс Баум, вы очень далеко отошли от моих вопросов. Давайте снова сосредоточимся на ваших попытках отыскать «Куколку».

— Мисс Койн, я старый человек. Вы просите меня рассказать о событиях, случившихся более шестидесяти лет тому назад. Чтобы вспомнить все хорошенько, я должна рассказывать по порядку.

Хильда воспользовалась своей козырной картой, и Маре пришлось сдаться. Ни один судья в мире не позволил бы прервать Хильду после подобного заявления — дескать, многословный пересказ событий ей необходим для более точного воспроизведения фактов.

— Мой муж и я делали в Италии все, что могли, для их защиты. Нам удалось даже переправить родителям письмо за подписью рейхскомиссара Голландии Зейсс-Инкварта. Я помню наизусть, что в нем говорилось: «Не применять никаких полицейских мер против проживающих постоянно в Амстердаме граждан, еврея и голландки, Эриха и Корнелии Баум…»

Мы полагали, что письмо защитит их и они будут в безопасности. Но отцовская страсть к искусству явилась слишком большим соблазном для нацистов. Я подозревала, что они захотят завладеть коллекцией папы. Импрессионисты их не особо интересовали. Ненависть оккупантов к «дегенеративному» современному искусству была хорошо известна, хотя они признавали его ценность как объекта торговли. Нет, я догадывалась, что нацисты будут стремиться завладеть картинами старых мастеров и немецкими портретами, которые отец коллекционировал с самого начала. Нацисты выследили родителей из-за этих картин, не оставляли их в покое, лишили отца и маму тех нескольких свобод, которыми еще могли пользоваться так называемые евреи, — все ради того, чтобы завладеть коллекцией. Нацисты угрожали арестовать родителей, если они выйдут из дома без звезд, которые те часто отказывались носить. Ничего бы не было, если бы родители добровольно передали картины. Нацисты испробовали все, разве что не отправили их в концентрационный лагерь. Письмо за подписью Зейсса-Инкварта остановило эту угрозу; будучи законопослушными, нацисты не осмелились не подчиниться распоряжению. По крайней мере, в Голландии. Поэтому они и устроили поездку в Италию.

Мара почувствовала во рту вкус крови. Оказалось, она прокусила губу, слушая показания Хильды.

— В тысяча девятьсот сорок шестом в лагере для беженцев я наконец встретила людей, которые знали, что случилось с моими родителями на вокзале в Берлине и дальнейшую их судьбу: уборщика берлинского вокзала и двух узников концентрационного лагеря, которые сумели выжить, еврейских знакомых из Амстердама. Когда поезд, в котором ехали родители, остановился у берлинской платформы, нацистский офицер представил им документ и потребовал у отца подписать отказ от коллекции и сообщить о ее местонахождении. Отец отказался поставить подпись, показав письмо Зейсса-Инкварта. Но письмо не остановило нацистов — ведь родители покинули Голландию, к тому же ехали наверняка не с пустыми руками. Нацисты отцепили от поезда вагон с родителями, а затем перевели их в берлинский штаб на допрос. Применялись пытки. Сначала допрашивали отца — хотели добиться от него подписи под отказом от коллекции. Когда он закричал, что не сделает этого, на его глазах высекли маму. Отец остался непреклонен.

Тогда нацисты посадили родителей на другой поезд, идущий в Мюнхен, в лагерь Дахау. Когда пытки все же ни к чему не привели, нацисты расстреляли отца на площади в центре тюрьмы перед всеми пленными. Теперь мама уже не представляла для них никакой ценности, ее убили в Дахау. После смерти родителей нацисты мог ли свободно конфисковать остаток коллекции. Включая «Куколку».

Нависла пауза. Заготовленные Марой вопросы для перекрестного допроса остались невысказанными. В наступившей тишине Маре послышалось, будто неподалеку тихо охнула ее бабушка.

Хильда перевела на Мару торжествующий взгляд: