Участь эта была, однако, счастливее доли ее предшественниц, которые старились в своих домостроевских теремах и ни о каком замужестве не помышляли. «А государства своего за князей и за бояр замуж выдавати их не повелось, – объяснял Г. Котошихин, – потому что князи и бояре их есть холопи. И то поставлено в вечный позор, ежели за раба выдать госпожу. А иных государств за королевичей и за князей давати не повелось для того, что не одной веры и веры своей оставить не захотят, то ставят своей вере в поругание». Последнее препятствие было легко устранено Петром, и в браке Анне было разрешено исповедовать православие. Но средняя дочь царя Иоанна едва ли испытывала радость от вынужденного переселения в чужую землю.

Сохранилось исполненное политеса письмо от имени Анны к жениху (писанное, понятно, не самой невестой, а грамотеями из Посольской канцелярии). В нем нет ни слова о любви, зато говорится о предстоящем браке как о «воле Всевышнего и их царских величеств». Завершался текст характерной подписью: «Вашего высочества покорная услужница». Это очень точное слово – «услужница»! Петр вообще был склонен воспринимать связь с женщиной именно как ее службу себе, сопоставимую с работой подданных-мужчин (в этом духе он высказался о своей мимолетной пассии, английской актрисе Летиции Кросс). И новоиспеченная герцогиня Курляндская была услужницей не столько мужу, сколько амбициям и планам молодой северной империи.

Историки свидетельствуют: ни на невесту, ни на петербургский свет хилый и жалкий курляндец не произвел впечатления. Свадьбу между тем закатили знатную. Празднество проходило в роскошном дворце А.Д. Меншикова, куда гости прибыли по Неве на 50 шлюпах по особо установленному церемониалу. Над невестой венец держал светлейший князь, а над женихом – сам царь, который исполнял роль свадебного маршала. И звенели заздравные чаши, и гремели пушки после каждого тоста, и горели над фейерверками приличные такому случаю слова, обращенные к молодым супругам: «Любовь соединяет». Более всего поражало убранство невесты – Анна была в белой бархатной робе, с золотыми городками и длинной мантией из красного бархата, подбитой горностаями; на голове красовалась величественная царская корона. В зал внесли два огромных пирога, из которых, когда их взрезали, выскочили карлицы с высокими прическами, а затем в честь новобрачных была пышно экипирована свадьба карлика и карлицы, которая была также устроена Петром. Но словно злой рок тяготел над брачующимися в тот день: совсем скоро на пути в Курляндию скончается от спиртных возлияний молодой муж Анны Фридрих-Вильгельм, не успев прожить с молодой женой и медового месяца (с тех пор Анна терпеть не могла пьяных!); а несколько позднее уйдет в мир иной жена-карлица, не сумевшая разрешиться от бремени.

По политическим конъюнктурам Петра новоиспеченная герцогиня Анна Иоанновна должна была остаться в курляндской Митаве, куда царь направил и собственного резидента П.М. Бестужева. Последний, получивший должность обер-гофмаршала, фактически управлял всеми делами герцогства. И не мудрено, что лишенная мужской ласки молодая вдова сошлась со своим первым советчиком, хотя тот годился ей в отцы и имел троих взрослых детей (по иронии судьбы его дочь, злополучная Аграфена Петровна, будет женой обращенного потом в шуты князя Н.Ф. Волконского!). Но «беззаконная» (в терминологии той эпохи) связь с престарелым царедворцем тяготила Анну, мечтавшую о благочестивой семье с супругом-ровней.

Курляндская вдова в ожидании героя будущего романа вела жизнь, небогатую внешними событиями. И только через пятнадцать лет милый ее сердцу жених явился – точнее, метеором ворвался – в затхлую атмосферу этого медвежьего угла Европы. Избранника Анны звали граф Мориц Саксонский. Незаконный сын короля польского Августа II (признанного сердцееда), он снискал себе славу повесы и петиметра, скитавшегося по европейским дворам в поисках любовных утех и игры в войну (он потом станет маршалом Франции). «Война и любовь сделались на всю жизнь его лозунгом, – сообщает историк, – но никогда над изучением первой не ломал он слишком головы, а вторая никогда не была для него источником мучений: то и другое делал он шутя, зато не было хорошенькой женщины, в которую бы он не влюбился мимоходом, как не раздалось в Европе выстрела, на который не счел бы он своею обязанностью прилететь». Вволю натешившись громкими амурными победами и промотав последнее состояние в карточной игре, он вздумал наконец остепениться и остановил свой выбор на дородной и малопривлекательной Анне с расчетом получить во владение Курляндию и герцогскую корону.

Не любовной интрижки с роковым красавцем желала Анна, а законного брака. «Живу я здеся с таким… намерением, – писала она 2 июня 1726 года А.Д. Меншикову, – чтоб я супружество здеся могу получить». «Принц мне не противен», – сдержанно говорила она о Морице, хотя на самом деле испытывала к нему сильную, неукротимую страсть. Едва ли нашей герцогине не было известно, что ее жених-вертопрах, даже приехав улаживать свои матримониальные дела, остался верен себе: гроза мужей-рогоносцев, он перепробовал всех мало-мальски смазливых курляндских дам. Однако герцогиню это не только не смущало, но еще более распаляло – говорят, что вдовы особенно падки на ловеласов. Она, надо полагать, не знала или не желала знать известную мудрость: «Нет ничего смешнее на свете женатого петиметра». В ее желании связать Морица брачными узами было что-то наивное, заблуждалась Анна вполне добросовестно и боролась за свою любовь до конца. Сколько посланий настрочила она в Петербург к императрице Екатерине Алексеевне, А.Д. Меншикову, А.И. Остерману, где настойчиво и униженно испрашивала разрешение на брак с Морицем! Мемуарист В.А. Нащокин сообщает, что однажды «вдовствующая герцогиня, узнав о прибытии [Меншикова] в Ригу, отправилась из Митавы на коляске с одною только девушкою, остановилась за Двиною и, призвав к себе Меншикова, умоляла его, с великою слезною просьбою, чтобы он исходатайствовал у императрицы утверждение Морица герцогом и согласие на вступление с ним в супружество». Но – увы! – Меншиков категорически отказал, «ибо утверждение Морица герцогом противно выгодам России, а брак ея с ним неприличен».

Не будем описывать все перипетии борьбы за курляндскую корону (а в ней принял участие и властолюбивый Меншиков, также домогавшийся герцогства). Отметим лишь, что Морица наконец выдворили оттуда российские войска во главе с боевым генералом П.П. Ласси. Граф, впрочем, сражался, как лев, и русские оставили на поле боя более 70 человек, после чего Мориц благополучно бежал. О чем же скорбел впоследствии этот несостоявшийся венценосец? Уж только не о курляндской вдовушке! Встретившийся с ним тогда испанский посол Де Лириа говорит, что граф был обескуражен исключительно потерей… своего сокровенного дневника, куда регулярно вписывал всякие интимные подробности своих амурных дел.

А что Анна? Она длила свой давний роман с Бестужевым, пока того не отозвали в столицу, облыжно обвинив (с подачи Меншикова) в «курляндском кризисе». Вновь оставшись одна, герцогиня отчаянно бомбардировала Петербург – сохранилось 26 жалобных писем, где она умоляла, просила, настаивала, требовала: верните Бестужева, без него все дела «встанут».

Но письма от Анны вдруг словно оборвались в одночасье: в спальне герцогини место Петра Михайловича занял его протеже, тридцатисемилетний камер-юнкер Э.И. Бирон. «Не шляхтич и не курляндец, – сетовал потом Бестужев, – пришел из Москвы без кафтана и чрез мой труд принят ко двору без чина, и год от году я, его любя, по его прошению производил и до сего градуса произвел, и, как видно, то он за мою великую милость делает мне тяжкие обиды… [он] пришел в небытность мою [в Курляндии] в кредит».