Я видела, что она еще не отошла от утренней болтовни в коттедже – от возбуждения, от дурашливого веселья, которым сопровождалась эта болтовня.

– Вот, я прячу твой заработок. Сама достанешь!

Она и правда так сделала. Встала на колени и на ладони прямо в грязь, в своей длинной юбке, и подняла осколок гранитного валуна, а под ним в мокрой грязи обнаружился клубок дождевых червей. Как будто лес обнажил свои внутренности.

– Я серьезно! – крикнула она.

Я пожала плечами.

– Вот твои деньги! Под камнем с червяками!

– Пока! – сказала я.

Наконец она поднялась и покачала головой, не в силах удержаться от улыбки. Встала руки в боки.

– А знаешь, ты очень смешной ребенок!

Ее носки и ладони были черными от грязи.

– А вы – взрослая чудачка!

Домой я заявилась вся чумазая после прогулки по лесу. Когда я топала к двери, псы приветствовали меня, вставая на задние лапы и натягивая цепи.

– Дворняги вы беспородные! – пожурила я их, наклоняясь и трепля каждого за бока – никого не пропустив, даже старика Эйба, моего любимого пса. Его бока я потрепала дважды, с обеих сторон. Потом я выпрямилась. Из прикрытого сеткой окна доносились громкие голоса родителей. Мне почудилось, что я расслышала свое имя – Мэделин, – но нет, они обсуждали появление крота в огороде. Я сразу развернулась и направилась в противоположную сторону.

В мастерской было темно и прохладно, с крыши, было слышно, взметнулась стая испуганных воробьев. Я замерла, вслушиваясь в шум их крыльев. Потом поглядела на бочку со свежей рыбой, но так и не смогла смириться с мыслью – ни сейчас, ни вчера, – что нужно вспарывать судаков и вынимать их хребты. Пролежавшая сутки рыба быстро начинает гнить, а я не проверила, не растаял ли в бочке лед. Мне придется вынимать кучу мелких костей, если я возьмусь за разделку, ведь там целое ведро рыбин с блестящей кожей. Но делать тригонометрию ничуть не лучше – а может, и хуже, – поэтому я задумчиво простояла в затхлой мастерской еще с минуту, а потом насовала в рюкзак кое-какие вещи, повязала драный дождевик вокруг талии и поволокла старенькое каноэ к берегу.

Как только я спустила каноэ на воду, оно сразу поплыло. Мне даже не обязательно было грести. На озере был штиль – ни волны, ни ряби. Перегнувшись через борт, я могла разглядеть дно. И еще я видела, как поднимается к поверхности синежаберник и лепестки кувшинок опускаются ко дну. Воздушные пузырьки уносило водоворотом за кормой. Доплыв до дальнего конца озера, я выволокла каноэ на сушу, нагнулась и, перевернув каноэ вверх дном и сунув голову внутрь, взвалила его себе на плечи. Постояв секунду, я выровняла каноэ и отправилась по каменистой тропе.

Следующее озеро – Милл-Лейк – было куда больше нашего, и его берег облепили «дома на колесах» и пикапы, расположившиеся в кемпинге национального парка. По озеру носились моторки, оставляя позади себя тридцатифутовые бурлящие водяные борозды. Они не сбавляли скорость, хотя видели меня в каноэ с веслом. Все спешили занять новые места клева, на полной скорости пролетая под зелеными навесами листвы. Я с удивлением заметила женщину в красном бикини, которая лежала на шине, привязанной тросом к моторке. Шина подпрыгивала на волнах. Вода в озере была еще довольно холодной. Но женщина весело прокричала мне «Привет!», перекрывая рокот мотора, а я не стала ничего кричать в ответ.

Я продолжала грести. Прошло еще полчаса, над верхушками деревьев появились тучки, легкий бриз взъерошил водную гладь, сделав ее похожей на старческую кожу. Теперь все отдыхающие попрятались по своим трейлерам, опасаясь, что возвращается ненастье. Они вечно принимали набежавшие тучки за предвестье ухудшения погоды, а любые облака – за грозовые тучи. В «домах на колесах» зажегся свет, и день стал похож на вечер.

Я продолжила путешествие на каноэ по узкой протоке, соединявшей Милл-Лейк с озером Виннесага.

И вот я увидела его впереди: озеро лежало передо мной точно стрела – длинное и узкое, нацеленное к северу. Индейская резервация располагалась у самого дальнего от меня берега. Когда я была тут в последний раз – несколько лет назад мы приезжали сюда с отцом ставить капканы на ондатр, – резервация состояла всего из нескольких домов. Там была одна мощеная дорога и с десяток жилых трейлеров да свора лабрадоров-метисов. Теперь же, по мере моего приближения к их берегу, я заметила, что все собаки сидят в вольерах из сетки-рабицы. Теперь на единственной улице поселка появились закусочная «Дэйри куин», парковка и светофор. Видно, новое казино на шоссе приносило хорошую прибыль[21]. Я увидела Центр индейского наследия, выстроенный из узких ровных бревен, и вывеску в форме рыбы с надписью «Добро пожаловать!» на местном наречии.

Я выволокла каноэ на берег, спрятала его под густыми нижними лапами канадской пихты и зашагала по асфальтовым дорожкам, которые то и дело заворачивали к лужайкам перед домиками, сложенными из модульных конструкций. Все домики были словно близнецы: белые, обшитые алюминиевыми планками. У всех были одинаковые крылечки и гаражи на две машины. На крышах у всех торчали тарелки спутниковых антенн, перед каждым стоял пикапчик.

Резервацию можно было бы счесть обезлюдевшей, если бы не ватага выбежавших из леска мальчишек в ярких свитерках с эмблемами воскресной школы. В руках они сжимали сбитые из палочек эскимо небольшие кресты, притворяясь, что это их ружья.

– Пау! – крикнул один из них. Другой поднял крест над головой и крикнул:

– Назад, Левиафан!

– Эй, не скажете, где живут Холберны? – не смутилась я. – Пит и его дочка Лили.

Она уже четыре дня не появлялась в школе.

– А почему мы должны тебе это сказать? – поинтересовался один из них – тот, который возглавлял охоту на Левиафана.

– Я вам денег дам. Я каждому дам по доллару, если вы покажете мне их дом.

Они на мгновение замешкались. Но потом, слегка приподняв плечи, согласились, словно между ними существовала телепатическая связь.

– Вон туда! – один из них махнул рукой в сторону гравийной дорожки, убегавшей от мощеной улицы. И я раздала им мамины долларовые бумажки, расправившиеся и теплые после двухдневного лежания у меня в кармане. Получив вознаграждение, мальчишки обступили меня со всех сторон, взмахнули крестами и забросали вопросами:

– А что тебе надо от Лили-Полячишки? Она противная розовая гомо-лесба! Ты такая же гомо или как?

Я вздохнула. Мальчишки в школе вечно задавали мне этот вопрос. Это было худшее оскорбление, которое могло прийти в голову восьмилетнему мальчишке. Но я давно привыкла к этому оскорблению, которое не раз в детстве выслушивала на детских площадках.

– Гомо сапиенс? – переспросила я веско.

Они смущенно переглянулись.