– Не за что.

– Я обязательно позвоню!

– Здорово!

И как же, интересно знать, она мне позвонит?

Над Патрой теперь вилась целая стая комаров, метя ей в руки и шею. Она отмахивалась. Я стояла неподвижно: хотят меня кусать – пускай! Я ощущала с десяток комаров, ползающих между волосками на руках, и почему-то почувствовала облегчение. Мне казалось это правильным – отдаться на милость комарам: пусть устроят себе пиршество на моем теле, а я буду стоять, не шевелясь.

– Передайте от меня Полу привет! – Я пустила в Патру стрелу доброжелательности. И еще одну: – И я надеюсь, ему стало лучше!

Что такое, я и впрямь заметила тень испуга в ее милой улыбке? Но может быть, это теперь мне так кажется.

– Ну конечно! Обязательно! Он тоже передает тебе привет!

Но когда я повернулась и собралась уйти, Патра меня остановила. Она сделала несколько неловких шагов ко мне, едва не запутавшись в длинных шнурках.

– Послушай, Линда, – она тронула меня за локоть. – Еще кое-что…

Я молчала, дожидаясь, когда она уточнит про «кое-что». Она стояла вплотную ко мне, покусывая покрытую испариной верхнюю губу.

– Дрейк пропал… – Она смахнула комара с века и потом отогнала еще одного от моей шеи. – Ты не знаешь, где он?

Я вспомнила их белого кота, которого в последний раз видела днем в пятницу: он стоял перед закрытой сдвижной дверью и мяукал монотонно и безостановочно, как будильник.

– Нет.

А через неделю занятия в школе закончились. Потом в течение четырех длинных дней нам пришлось смотреть военные фильмы – «Славу», «Доктора Живаго», «МЭШ», – пока учителя, собравшись в полутемном классе на заднем ряду, вполголоса переговаривались и подсчитывали наши итоговые баллы. Парта Лили так и пустовала. Все невостребованные предметы в коробке забытых вещей были, по решению школьного совета, конфискованы для раздачи благотворительным организациям. А с футбольного поля счистили весь птичий помет перед проведением выпускной церемонии. Все объявления и записки с информационной доски сдернули, оставив одни кнопки да дырочки в пробковом листе. Последний день школьных занятий начался с того, что какой-то умник включил пожарную сирену во время урока внеклассных занятий, и все высыпали из здания на парковку и стояли как дураки минут десять среди луж на бетонном прямоугольнике, после чего поплелись обратно. Когда прозвенел последний звонок, старшеклассники высунулись из окон этажом выше и стали выбрасывать свои тетрадки. Мы слышали, как они двигали стулья и роняли на пол что-то тяжелое. К ним из класса наук о жизни помчались – помчались хоккеисты из юниорской команды и сестры Карен, только я осталась сидеть за своей партой и смотрела, как за окном медленно пролетают бумажные листки. Они падали на удивление медленно, подхватываемые воздушными потоками. Это были листы с экзаменационными заданиями, контрольными, заметками и графиками. Годы обучения проплывали в воздухе, плясали над припаркованными автомобилями во дворе, неслись над Мейн-стрит, приземлялись в сточных канавах и облепляли сетчатые ограды.

Когда я поднялась из-за парты, в классе осталась одна миз Лундгрен. Она перематывала пленку на видеомагнитофоне.

– Хорошо тебе отдохнуть летом! – сказала она мне, согнувшись перед телевизором.

– Строго говоря, до начала лета осталось еще две недели, – заметила я.

– И то правда, – согласилась она. – Тогда хорошо тебе отдохнуть в конце весны!

А потом потянулись пустые дни. Ни школы, ни работы, и световой день тянулся, кажется, вечность, не желая сменяться ночью. В первый день каникул я выпотрошила и почистила двух крупных щук и пошла прогуляться по лесу, забрела к черту на рога, потом вернулась и в лодке вышла на озеро, в надежде поймать еще чего-нибудь, и выловила несколько солнечников у бобровой запруды. Наутро починила сеть, рассортировала крючки по размеру, потом вычесала всех псов, вырезав у них колтуны, оставшиеся после весенней линьки. Как-то днем отмахала пять миль до города, чтобы купить в аптеке туалетную бумагу и зубную пасту. Мама дала мне перетянутый резинкой рулончик долларовых бумажек, а потом я зашла в банк, где заполнила розовый расходный ордер у стойки и сняла сорок долларов. Кассирша дала мне две двадцатки, предварительно поинтересовавшись, устроит ли меня это, и я сказала, что устроит. А в супермаркете я решила шикануть: купила пакет зеленых груш для матери (на этикетке было написано «Аргентина») и банку шоколадного крема для отца. Потом я забежала в лавку «Все для рыбалки», порылась в банке со сверкающими блеснами, несколько раз зацепилась за развешенные там крючки и ушла ни с чем. На улице я остановилась, задрав лицо к солнцу. И еще через какое-то время наведалась в закусочную, где купила пачку виноградной жвачки у Санта-Анны перед тем, как стрельнуть у нее сигаретку. Я запихала жвачку в рот и по дороге домой жевала ее до боли в челюсти.

Сумерки становились все гуще. Звезды высыпали на небо и начали исполнять свой летний номер: Большой Летний треугольник[24] скользил к северу, следом за ним Скорпион со своими раскоряченными клешнями и загнутым хвостом. После ужина я иногда брала каноэ и плавала на озере до темноты – больше всего я любила бывать на озере, когда небо все в тучах, особенно после девяти, когда вечерние сумерки постепенно превращались в ночную тьму и небо меняло окраску: сначала у него был оранжевый период, потом голубой и пурпурный, потом наступал фиолетовый период. В такие дни казалось, что ночь совсем не хотела наступать. Я сворачивалась калачиком на дне лодки и слушала, как вода плещется под килем. Иногда наконец лампа в окне у Гарднеров гасла. И я видела Патру у кухонной стойки. Лео стоял рядом, обвив рукой ее талию. Больше через окно ничего не было видно. Теперь, когда Лео был дома, Патра ложилась рано. Теперь, когда Лео был дома, Патра проводила совсем мало времени на веранде или у причала, хотя вода в озере достаточно прогрелась для купания.

Я сама проверила однажды вечером после того, как погасли окна в коттедже Гарднеров. Оставив футболку, джинсы и трусики в лодке, я нырнула солдатиком и быстро ушла под воду, как будто озеро меня проглотило. Вокруг моей левой ноги обмотались взбаламученные водоросли со дна. Я оттолкнулась от борта каноэ и поплыла на спине – жалкое, наверное, было зрелище: мои крошечные отвердевшие соски устремились в ночное небо, целясь в Скорпиона. А Скорпион целился в меня. После долгой зимы мое тело было снежно-белое: подбородок, соски и коленки выступали над поверхностью воды. Через несколько мгновений из-за тучки показалась луна и швырнула через озеро длинный шлейф света. Любой мог выглянуть в окно коттеджа и увидеть меня. Я лежала перед ними как на ладони.

Подо мной плескалась вязкая, маслянистая вода – сколько же летних вечеров я вот так провела на озере, лежа на спине? Я прямо чувствовала, как мое тело проделало углубление в густой воде – такой отпечаток худющей девчонки; покачавшись немного на водной глади, я сделала глубокий вдох и нырнула. Я проплывала сквозь теплые и холодные колонны воды, сильно отталкиваясь ногами и руками, пока моя рука не наткнулась на холодное и шелковистое илистое дно. Я снова стала думать о мистере Грирсоне в закусочной. Была ли в тот день Лили с ним за столом или нет? Как же так, я ведь видела ее черноволосый затылок над виниловой спинкой диванчика. И мистер Грирсон смотрел через стол прямо на нее. Но потом я видела только одного мистера Грирсона с его книгой, с яичницей и бумажной салфеткой. За окнами закусочной валил снег. Флуоресцентные лампы на потолке слегка зудели, шипела кофемашина. Ближе ко дну озера вода была холоднющая, и я вообразила, что Лили сидит с ним за столиком, а он умоляет ее. Не рассказывай! Никому не рассказывай! Я ощущала, как водоворот взбитых мной пузырьков щекочет мне руки и ноги. Я ощущала, как пузырьки поднимаются от волос к поверхности воды. А потом после некоторой паузы за ними последовало и мое тело.