Раза три я повторила, что мы, судя по всему, шагаем по кругу. Вот опять наткнулись на красно-зеленую парочку. Она стоит, прижав платок к глазам, плечи вздрагивают, он нервно оглядывается и неуклюже мнет ее руку.

Я потерянно гляжу на часы: час сорок восемь минут кружим мы тут. Голые ноги Томаса покрываются противными красными волдырями. А ведь комаров еще нет, правда, дорогой? Темные пятна пота расплываются по его майке, вода кончилась, яйца и яблоки проглочены, на выход – ни намека.

– Ну, что ж, – вымученная улыбка, – выходные на Кохельзее нам уже не светят. Прости, Бетти, мне жаль.

– Да ладно, – откликаюсь я и осторожно интересуюсь: – Ты не знаешь, случайно, где мы находимся?

– Ха, – выкрикивает он, – этого только не хватало! – И продирается дальше, как будто решил пересечь Северный полюс, заодно взять приступом Аннапурну и еще пройти живым и невредимым пустыню Гоби насквозь.

У меня отекли лодыжки, плечо онемело от тяжелой сумки.

– Не могу больше, – жалуюсь я.

Он даже не оборачивается. Только когда я совсем отстаю и остаюсь далеко сзади, возвращается за мной.

– Ну, давай, Бетти, пошли. – Он слегка постанывает. – Весело же!

Весело ему! Я на такое даже отвечать не буду.

– Самому-то не смешно? Ты что сейчас сказал-то? Вот именно!

Он, конечно, все понял и погрустнел.

– Мы что, заблудились? – Я снова подступаю к нему. – Где мы? Куда идти дальше, ты знаешь?

Я падаю на вытоптанную побуревшую траву. Должно быть, мы оказались в одном из боковых коридоров, потому что мимо нас ни одна живая душа не промелькнула. Томас садится рядом со мной.

– А ты не знаешь, случаем, где мы находимся? – спрашивает он тихо.

Первый раз он спрашивает у меня дорогу. Первый раз он вообще кого-то об этом спрашивает!

– Нет, не знаю. Мы часами нарезаем тут круги.

– Что? Что ж ты молчишь? – Он встряхивает головой.

– Да говорила я тебе, только ты не слушал!

– Неужели? Ну, извини.

– Ты вообще никогда меня не слушаешь.

– Я понятия не имею, где мы сейчас. Правда, ни малейшего! – Он хихикает и притягивает меня к себе. – Мы безнадежно заблудились, – шепчет он мне на ухо.

– Окончательно, – шепчу я в ответ.

Над нами кружит мошкара. Голоса вдали.

– В тупике мы с тобой, – говорю я. – И не знаем, куда идти, что делать с нашими отношениями… Вот что.

– И поэтому ты пустила к себе жить другого мужчину? – спрашивает он тихо.

– Никакой он не другой мужчина, – отвечаю я.

– Хорошо, другого человека.

– Да, поэтому.

Томас молчит и палочкой чертит фигурки на земле между кукурузными стволами.

– Чего ты боишься? – спрашиваю я.

– Я не боюсь.

– Тогда почему?.. – Я осекаюсь. – Почему?..

– Что почему?

«Тогда почему тебе мало меня одной, – хочется мне спросить, – тогда зачем тебе таблетки?»

– Что почему? – переспрашивает он. – Говори уже.

– Почему ты не хочешь, чтобы мы стали жить вместе?

– А что в этом хорошего для каждого из нас?

– Повседневное сосуществование, совместная жизнь, день за днем!

– Совместная жизнь день за днем. – Смеется. Кладет голову мне на колени. Я убираю его вспотевшие космы со лба. – Повседневная жизнь ужасна, – вздыхает он.

– Повседневная жизнь прекрасна!

Он поднимается и заглядывает мне в глаза:

– С чего ты взяла? Что за чушь!

– Ну, раз уж у жизни все равно летальный исход, – отшучиваюсь я, – следует, видимо, радоваться мелочам…

– Ох, – выдыхает он и толкает меня вбок. – Ну да, и мы с тобой будем вместе сажать розы и тихо стариться.

– Да я же не о том! – Я встаю, хожу туда-сюда и размахиваю сумкой, как маятником. – До чего ж ты циничный! Надо ж так все наизнанку вывернуть!

Он улыбается мне снизу вверх:

– Ой-ой-ой, кажется, кое-кто здесь сердится!

– Да, сердится, – кричу я, – и в самом деле сердится! Хорошо тебе. У тебя все под контролем! Не дай бог, какой сбой произойдет! Нет, уж лучше наглотаться таблеток, и вперед – по плану!

Он быстро отводит глаза в сторону.

– Повседневность требует мужества, храбрости, – ворчу я. – Это же катастрофа! Это сплошной хаос, беспорядок, черт знает что такое! Джунгли! Туда и не войдешь поначалу просто так! Ты вот точно не войдешь! Сперва надо взять мачете и вырубить все к чертовой матери, расчистить себе пространство для жизни, ничего не оставляя, выкосить все подчистую, а то быть беде! Ну, во время такой чистки ты, конечно, срубишь парочку орхидей, куда ж без этого!

– Ишь ты, какая лирика! Не слишком ли возвышенно?

Томас удобно устраивается, опираясь на локоть, и нарочито небрежно закидывает ногу на ногу. Рассматривает меня, улыбаясь, и я кажусь себе отвратительной. А он все скользит глазами по моей фигуре: отекшие белые икры, круглый выступающий живот, большая грудь, пятна пота под мышками, волосы липнут ко лбу, нос блестит.

Может быть, сжав зубы, он слышит, как, словно птица в клетке, колотится у него сердце от волнения. «Я ей не поддамся, она меня не одолеет», – думает он. И улыбается. Научился.

– Ну, скажи что-нибудь! Говори уже! Иначе…

Молчит и улыбается.

– Иначе я уйду!

Дышит неровно, но улыбается по-прежнему. Напугаешь его, как же! Никто его не напугает, когда он так улыбается.

Ну что, идти? Нет? Мне совсем не хочется уходить. Но он по-прежнему нагло улыбается.

– Да ну тебя! – Я поворачиваюсь и ухожу за угол. Томаса больше не видно.

В беспамятстве мечусь я по этому проклятому лабиринту. В горле пересохло, в груди все горит. Знакомое ощущение: так болит, когда расстаешься. Останавливаюсь.

– Фриц, – вою я, – Фриц, помоги мне!

Но Фриц тоже молчит. Бросил меня тут одну, как ребенка в лесу.

– Фриц, мне страшно!

Лучше вернусь обратно к Томасу, еще не далеко ушла. Но кукуруза вся такая одинаковая… Как курица с отрезанной головой, мечусь туда-сюда. Солнце садится, початки приобретают масляно-желтый оттенок.

Отчаяние начинает душить меня. В итоге я останавливаю группу девчонок в спортивных брюках и куртках «комбат». Стою пред ними расстроенная, измотанная, и в своем синем платье, наверное, кажусь нелепой старухой, одетой совсем не для прогулок по лабиринтам. Они нетерпеливо, с сожалением разглядывают меня.