Маша обняла его и, вскочив на ступень выше, склонилась над ним, чтобы поцеловать.

Внутри у него заскрипело от натуги, того и гляди лопнет. Он терпел. В глазах от натуги поплыли наслоения, словно органическое прозрачное стекло наплавляли одно на другое, раз за разом.

Маша зашептала:

– Силач ты мой. Дай поцелую. Ты заслужил. Давай скорей. Ну, скорее же! Рука, как змея по песку, потянулась по груди, будто нащупывая, где твёрже, извивами устремилась по животу. Ниже и ниже.

– Безумно тебя хочу.

Семён оступился. Упал. Полетел кувырком, не помогая себе руками, не пытаясь поймать точку опоры. Падение было неконтролируемым. Из пакетов высыпались продукты, с шумом раскатываясь и громыхая по ступеням. Разбилась бутылка с кетчупом, из-под крышки другой полиэтиленовой банки растёкся майонез. Семён лежал, перепачканный. Встать не мог.

– Вставай. Ничего страшного. С кем не бывает.

Семён лежал, лежал с бессмысленным взглядом. Он чувствовал себя как после боксёрского удара.

Её охватил ужас. В таком состоянии она видела человека впервые.

Медленно он начал приходить в себя, видно, не понимая, что произошло.

Прошла минута. Взгляд его прояснился, он начал различать силуэты и контрасты цветов и осознал, что упал. Медленно прокрутил в мыслях последние фрагменты: «Смотри-ка, даже не помню. А ведь о чём-то думал!» Он пытался вспомнить.

– Сейчас встану.

Выставив руки, Семён упёрся в пол. Не обращая внимания на то, что рука была испачкана майонезом, он попытался встать. Одна нога не слушалась, он скорчился от жгучей боли. Снова сел, побледнел, в голове загадками закружили вихри. Возникла картина: изрыгнутая масса кровавого цвета, от багрового до розового.

– С ногой что-то. Не пойму, – он оправдывался. – Не слушается.

Она испуганно, жалея его, сказала:

– Вот и хвалёные врачи. Ты их перехвалил, похоже.

Он повторил попытку, опираясь на здоровую ногу и хватаясь одной рукой за перила, а второй за клюку. Не получилось.

– Помоги!

В его голосе сохранились непримиримость и стойкость. Зрачки помутнели.

Она помогла встать ему на ноги. Он стоял на одной ноге, вторая заметно провисла.

– Может, если совсем плохо, – предложила она, оценив его состояние, – пока не поднялись в квартиру, тебе к жене вернуться?

– Нет-нет. Отпустит. Я чувствую – уже отпускает. Боюсь, вывихнул, а вывих страшнее, чем перелом. Тьфу, опять на больной ноге!

– Ты подумай, – она настаивала. – Я ведь на работе, возиться с тобой не смогу. А дома попросишь жену выйти куда-нибудь, прогуляться до магазина. А мы с тобой побудем. Недальновидный ты, Семён!

– Я терплю, терплю… – плюнул он со злостью. – Но ты чересчур палку перегибаешь.

Она отпустила его, как маленького ребёнка, только вставшего на ноги, чтобы увидеть, что будет дальше.

– Да что ты мне сделаешь? Дойти сам не можешь.

Семён, лишившись поддержки, стал оседать. Неестественно искривлённая больная нога волочилась.

Она увидела на его лице полную беспомощность.

– Прости! Прости! Тебе действительно совсем плохо?

– Подожди.

Маленькие капли пота под глазами, на висках, укрупнялись, будто делали выжимку.

– Дай сяду.

Сев на ступеньки, он словно отстранился от мира. Глупое, отсутствующее выражение лица выглядело отвратительным и отталкивающим.

Через десять минут он успокоился. Попробовал ещё раз. Не в состоянии пошевелиться он попросил:

– Соседей зови на помощь.

– Как соседей?! Каких соседей?! Ты с ума сошёл? Брату позвони, друзьям. У тебя их немало. А подбирать с пола кто будет? Мыть? Может, и жену сразу прихватят по пути. Убраться надо на площадке. Так же не оставишь, – она возмущённо ткнула на пролитые жидкости.

– Дура ты.

– Не дура. Я себя люблю. И ценю. Если могу не делать, зачем неволить себя?

Они замолчали.

Приехал брат Эдик. В широченных шортах, сланцах и майке на два размера больше с надписью: «I’m sorry – nothing is sacred» («простите – ничего святого»). В уголках губ виднелись остатки слюны, крошек, какого-то напитка.

Он нервно дышал и задавался вопросом, как такое могло случиться. В сторону Машки смотрел, когда был уверен, что она на него не смотрит. С трудом они завели Семёна в квартиру и уложили на кровать.

Собирая продукты и раскладывая их по пакетам, присвистывал, любуясь понравившимся лакомством. Шоколадку с золочёной надписью на обёртке сунул в карман.

После занёс собранное в квартиру. Вернулся на площадку, аккуратно собрал склянки и выбросил их, затем вымыл пол в подъезде.

Завершив уборку, он вошёл в комнату, ожидая указаний. Семён молча смотрел на него.

Тогда Эдик решился первым заговорить с братом. Не зная, где расположиться в комнате, он нелепо встал посередине. Теперь он не знал, куда деть болтающиеся руки. Он поднял руки вверх, медленно опустил их за голову, сцепил пальцы. Этой созданной из ладоней пригоршней он поддерживал затылок. В подмышках виднелись рыжеватые волосы, отражающие солнечный свет.

Семён заметил только это. Ему почему-то показалось, что у брата в настоящий момент там должно попахивать.

«Странно! О чём я думаю в эту минуту? Неужели не о чем больше подумать? Чертовщина какая-то!»

Он отогнал мешавшие сосредоточиться мысли. Эдик же пытался увлечь его, чтобы тот разделили его радость.

– Семён, я машину-то купил – огонь! И здесь, в России, можно отлично выбрать и купить. А все – Германия, Германия. Надо захотеть. Первый раз в жизни, новую!

Семён не слышал. Между ними была пропасть, в которой потонули бы многие миры, а не только слова Эдика, улетевшие в никуда. Он махнул рукой – не до тебя!

«Понимает ли, что произошло у меня? Кретин! Бестолочь! Задумывался ли? Он – мой брат! Что происходит в жизни в ту минуту, когда он об этом подумал?»

– Ладно, пойду. Звони, если что надо будет.

Это было всё, что услышал и чем подытожил тяжёлую думу Семёна брат. Направившись к выходу, он боком повернулся к лежащему Семёну. Шорты облегали полное бедро, и сквозь материю был виден прямоугольник шоколадки.

– Давай-давай, – одними губами проводил его Семён.

Протянуло сквозняком. По подъезду были слышны шаги. Кто-то проскакивал по нескольку ступенек. В окно были слышны пиканье подъездной двери, щёлкающий стрёкот стартера. Тюкающий звук мотора взмывал и удлинялся в сплошную звуковую нить.

Маша гремела посудой на кухне. Гробовая тишина раздражала её. Включать телевизор она благоразумно не стала. Зловещее чувство пронизывало её. Семён не окликал, не спрашивал, не разговаривал с ней. Она зашла в комнату. Он умиротворённо лежал, положив под голову руки. Увидев её переживающий взгляд, Семён улыбнулся.