А на утро сгинули, как нечистая сила. Но не все: оставили девушку. Старушечья разведка доложила: является Фросиной внучкой. Волосы распущены до подколенок, как у водяной девы, сама вылитый шкилет, в чём душа держится.

Бабка Таисия решила: «Помирать оставили, всё одно не выживет». С утра сбегала отнесла стряпни, варёных картошек, яички. Девушка прозрачными пальчиками брезгливо выбрала самый маленький пирожок и яички взяла. Дала пять тысяч рублей, сказала: меньше нету. И ещё попросила каждый вечер приносить кислое молоко и зелень.

С утра девушка брякается на солнышке, загорает. Или выплывет в середину пруда и лежит-покачивается, выставив из воды беленькое, как цветок кувшинки, личико. Иногда крутит обруч. Смотреть боязно: вот-вот обруч перепилит её пополам, развалится девка на два куска.

А то ещё диво: ползает приезжая по заросшему Фросиному огороду, собирает крапиву, сныть и мокрицу – то, что Зотовка после войны с голоду ела. Меленько крошит в миску, заправляет постным маслом – и этим ужинает! Смеётся: полезно, у сорняков мощная иммунная система.

Да, ещё бабка Тая передала: Фросина внучка просит «вашего каскадёра» выкосить бурьян у её избы. Митька наточил литовку и пошёл. Пока косил, девушка сидела на вросшем в землю крылечке и, подперев голову, смотрела на него. А когда протянула Митьке деньги, широкие рукава соскользнули с тонких рук – точно крылышками взмахнула. Митька денег не взял, подхватил литовку – и домой. Девушка смотрела вслед.

Вдруг ему стало серенько, зябко, даже плечи передёрнуло: словно сумерки опустились. Оглянулся: солнце жарит в зените. Это просто девушка повернулась и скрылась в избе.

На первом курсе, вернувшись из недельного похода, она услышала:

– Как ты похудела, похорошела!

Это мимоходом бросил парень, в которого она была влюблена, но который не обращал на неё внимания. А тут – сразу обратил. С этого дня она перестала есть, была сыта восхищёнными, удивлёнными мужскими взглядами на улицах: «Вот это фигурка!»

С утра – прекрасное настроение: ещё один день продержалась! Вскакивала с ощущением необъяснимой радости, лёгкости, чистоты в душе и теле. Кажется, подпрыгнешь – и зависнешь, как в невесомости.

Обмеривала талию – ура, юбку снова пора зауживать! И – на улицу: ловить восхищённые взгляды. Она, как без наркотика, уже не могла без них жить.

Хотя не всё так просто и легко было, конечно. Был голод. Вдруг среди ночи бросалась в кухню, трясущимися руками торопливо, раня ножом пальцы, начищала целую сковородку картошки, наспех жарила. Всхлипывая, руками запихивала в рот полусырые ломти.

И, бросив взгляд на опустошённую сковородку, осознав, что натворила, бросалась в туалет. Становилась на коленки перед унитазом, злобно давила пальцами на корень языка.

О, как она ненавидела процесс жевания и смачивания пищи слюной, и глотание, и её трудное движение по узкому пищеводу, и проваливание тяжким камнем в желудок, и – неизбежное превращение проглоченного в жир! В мерзкую бесформенную консистенцию, одеялом окутывающую тело.

«Есть» для неё стало синонимом «толстеть». У неё началась фобия еды, страх каждого проглоченного куска.

Со временем на смену ненависти к еде пришло полное равнодушие. Тела не ощущалось. О его существовании напоминали приятная слабость и головокружение. Всё время хотелось спать, и она радовалась сну: проснётся – а тело ещё худее, ещё совершеннее! О парне, который ей нравился, во имя которого решила худеть, она давно забыла.

Родители сговорились с врачами положить её в больницу. И она с помощью друзей тайно бежала в глухую деревню. Там до неё никому не будет дела, там ничто не помешает ей становиться Совершенством.

– Насмотрелась я на тебя в бане, ужас! Из концлагеря краше выходили!

«Ужас – это такая толстая, как ты. Завидуешь, так и скажи», – равнодушно подумала, но не сказала девушка. Она давно научилась не озвучивать свои мысли, как мудрый человек, живущий среди невменяемых.

Они с Галей отдыхали в предбаннике. Галя разносила по деревням не только газеты, но и книги. Сейчас воодушевлённо приводила примеры из того, что читала.

– Помнишь: «Только бы не похудеть. А то пропаду»? Это Катюша Маслова говорит перед каторгой. Или ещё повесть, не помню как называется. Молодые колхозницы на лугах попали под дождь, платья прилипли. Полненькие довольно себя оглаживают, чтобы мужики на их прелести любовались. А худые торопятся мокрые платьишки смущенно одёрнуть, чтобы скорее высохли. На кости-то даже собаки не бросаются.

– Ты ничего не понимаешь, – с досадой, чтобы отвязаться, сказала девушка. – Красота – это отточенные линии. Отсечение всего лишнего.

– Господи, где ты лишнее-то увидела? – искренне изумилась Нина, разглядывая девушку.

– А это?! Фу! – та с отвращением оттянула бледную складочку кожи на животе.

…Митька нёс девушку по цветущему лугу. Ноша была невесома, но от великого напряжения мышцы железными шарами вздулись под рубахой. Девушка тихо смеялась и гладила прохладными ладонями его лицо. Она то вспархивала и летала вокруг него, то снова доверчиво садилась на его руки, опахивая его крылышками.

У Митьки от нежности катились сердитые слёзы, но не мог их утереть – руки заняты. А так хотелось недоверчиво потрогать голубоватые впадинки под лопатками… С восторгом, жадно тычась губами и носом, обследовать её всю: от хрупких ключиц до поджатых жемчужинками крохотных пальчиков ног.

Вдруг накатывало бешеное желание стиснуть, сломать, причинить боль девушке – обнять так, чтобы хрустнули слабенькие позвонки. Конечно, он обнимал Галю и ещё, было дело, женщин из района. Но тела у них всех были по-крестьянски тяжёлые, крепко сбитые. Митькины руки с трудом смыкались за их широкими талиями. Никакой сладости: будто обнимаешь самого себя…

– Анорексия… Анорексия…

Митька проснулся от повторяющегося слова, похожего на женское имя из святцев: редкое, старинное, величавое.

– Болезнь называется – анорексия, сродни тихому помешательству. Больные медленно тают и однажды ложатся, чтобы уже никогда не проснуться, – всё это строго объясняла окружившим её старухам грамотная Галя, почерпнувшая сведения из медицинской энциклопедии.

Выяснилось, что она уже отыскала адрес родителей девушки и дала телеграмму. А также вызвала из района «скорую» и даже участкового, вот-вот должны прибыть.

– Вы представляете, если она тут помрёт? Всех же нас затаскают по судам. Статья в уголовном кодексе есть: неоказание помощи человеку, находящемуся в смертельной опасности.

Рёв стоит над Зотовкой – будто второй раз объявили всеобщую мобилизацию. Ревёт под ножом скотина, ревут старушки, прощаясь друг с другом: вряд ли уже свидятся. Четверых разбирают дети по городским квартирам. Там вместо печи – батарея центрального отопления, вместо улицы – застеклённая лоджия, с которой глянешь вниз – головушка кружится.