Жуткий крик. Чей это крик? Страшный стук. Отчего этот стук? Сколько шуму. И как болит голова, как тошнит. Его, наверное, сейчас вырвет.

– Все. Быстро от окна. Бегом в мою комнату. Ложись, укройся одеялом. Раздеваться не надо. Молодец, ты все сделал как надо. Бутылку я спрячу. Ложись. Ты спал в другой комнате, когда все это произошло. И я спала. Мы спали. Я проснулась от крика, а ты нет. Иди.

А он действительно уснул. Сразу, как только лег. И проспал до приезда милиции. Женю подняли и повели по коридору в комнату – ту самую гостиную, где произошло убийство. Об убийстве он помнил, но смутно и как-то не так, как надо было бы помнить.

В комнате, как ни странно, оказалось много народу: какая-то незнакомая бабка все всхлипывала и сморкалась в платок, какой-то мужчина в спортивном костюме, с хмурым видом сидящий на стуле в углу, время от времени ударял кулаком о ладонь, Нина стояла у окна с отрешенным видом, двое милиционеров сидели за столом, как будто собирались продолжить вчерашний праздник. Один из них что-то писал, разложив свои бумаги на грязной, в пятнах, скатерти. Окно так и осталось распахнутым настежь, занавески колыхались на ветру (а тогда, на рассвете, было совершенно безветренно).

– Садитесь. – Милиционер, тот, что привел его сюда, указал на кресло. – Вы знаете, что произошло сегодня утром? – Взгляд, неприятный, холодный, недоверчивый, уставился на Женю.

– Нет. А что случилось? – Голос задрожал, не выдержал.

– Погиб Алексей Гринберг. Он ведь ваш друг?

Ну и как теперь реагировать? Надо сделать вид, что слышит об этом впервые. Наверное, стоит заплакать.

– Как погиб? Почему? – Мало, мало волнения. Выглядит неестественно.

– Это мы и пытаемся выяснить. Итак, ваше полное имя, фамилия, год рождения…

– Евгений. Евгений Ильич Ильин. Леха… Как же так, как же так…

Он сорвался, не смог выдержать свою роль и поэтому сыграл ее просто прекрасно. Больше по делу сказать Женя ничего не смог. Трясясь всем телом, всхлипывая и заламывая руки, он выдавал только обрывки каких-то совершенно неуместных восклицаний:

– Он был… Гений он… Я не… Просто «Дождь», без всякого эпитета… Вы представляете, представляете? Леха…

Его быстро оставили в покое, видя, что мальчик не в себе. Да, впрочем, он и свидетелем-то прямым не был: когда все случилось, спал в другой комнате, ничего не слышал, ничего не знает.

– Совсем молоденький. Надо же, какое несчастье! – непонятно кому сочувствуя, вздохнув, сказала бабка.

Подозвали к столу Нину. Наверное, ее уже допрашивали, а теперь попросили повторить для протокола. Четко, разумно и ясно она давала показания. Ее голос, полный сдержанного трагизма, производил хорошее впечатление и говорил о том, как велико ее горе и как же велика ее сила. Сухие глаза вызывали уважение и сочувствие. Следователь, что задавал вопросы, смотрел на нее с уважением и сочувствием. Мужчина в спортивном костюме побежал на кухню за водой (такая сдержанность всегда кончается обмороком). Сердобольная бабка подошла к Нине, обняла ее за плечи и проникновенным голосом сказала:

– Вы поплачьте, поплачьте. Станет легче. Нельзя в себе горе держать. Поплачьте. – И сама засморкалась в платок.

Жене сделалось дурно. Прикрыв рот рукой, он выбежал из комнаты.

Его долго, мучительно рвало. А потом он сидел на краю ванны, подставив лицо под струю холодной воды. Кто-то постучал в дверь и о чем-то спросил, он совсем невпопад ответил, но стучать перестали.

Пора было выходить, но видеть Нину… Видеть Нину он сейчас просто не мог. Наваждение кончилось. В том, что это было наваждение, Женя не сомневался: как же тогда? Ведь он, Евгений Ильин, не убийца, он поэт, плохой, бездарный поэт, но не убийца. Все дело в этой ужасной женщине, в Нине. Это она загипнотизировала его своей рукой и… ну, в общем, тем, от чего он всегда бежал, как от чумы, что считал грязью и мерзостью. Он любил Леху, любил его, как любят божество, преклонялся перед ним и совсем не хотел занять его место. Да и разве это возможно, занять место гения? Жив тот или нет, не имеет значения.

Женя вышел из ванной, но в гостиную не вернулся. На цыпочках, прокравшись по коридору, он тихонько открыл замок на входной двери и выскользнул из квартиры.

Во дворе, несмотря на раннее утро, собралась толпа. Машины, милицейские и еще одна, мутно-синяя, стояли у подъезда. Черный длинный мешок, похожий на туристический спальник, лежал на носилках возле дерева. Двое людей, в обычной одежде, не в форме, колдовали над этим мешком и вполголоса матерились. Но вот, видно, придя к какому-то единому решению, они наконец подняли носилки и понесли их к мутно-синей машине. Женя бросился к ним – на него закричали. Из соседней машины выскочил милиционер, совсем молодой, чуть ли не Жениного возраста, схватил его за плечо и оттащил от носилок.

– Куда тебя принесло! Проходи, нечего тут.

– Там Леха, мой друг. Леха…

– Садись и сиди. – Милиционер подтолкнул его к скамейке.

Леха. Нет, эта тряпичная кукла в мешке не Леха. Обескровленное мертвое тело, бескостное тело перестало быть Лехой. Под окнами асфальт, наверное, красный, а может, уже стал бурым. Это красное или бурое делало Леху живым, а теперь оно вытекло, и Лехи больше не будет. Он столкнулся с асфальтом и умер. Как снежинка, как…

Тело Алексея, мягкое и подвижное из-за раздробленных костей, погрузили в машину. Дворник, почему-то в белом халате, прошел с ведром песка и маленькой деревянной лопатой. Народ потихоньку начал расходиться. Из подъезда вышли следователь и двое его помощников в форме, сели в машину и уехали. На Женю никто внимания не обращал.

Дело возбуждать не стали. Все и так было предельно ясно: несчастный случай.

А это и был несчастный случай. В результате временного помешательства. Произошел сбой в программе, искажение действительности, вывих в мозгу. Слишком много неблагоприятных факторов сошлось вместе: невыносимо жаркая ночь, невыносимо жаркое тело, невыносимо жаркое желание, желание занять чужое место.

Утром наваждение прошло, но остался результат – несчастный случай. Жить, осознавая происшедшее, оказалось невозможно. Можно было только снова и снова возвращаться в угар той невыносимой ночи. Женя и жил в угаре, плохо понимая, что происходит. Нина, насколько могла, поддерживала в нем это состояние. Впрочем, почти постоянно она была занята: приходили какие-то люди – Нина с сухими глазами встречала их, провожала в гостиную и своим полным сдержанного трагизма голосом о чем-то долго с ними говорила, – они уходили, появлялись новые, или самой Нине нужно было куда-то уходить, заполнять какие-то бумаги. Подготовка к похоронам отнимала тоже много времени и сил. И только к вечеру она освобождалась окончательно. Но в одиннадцать Женя уходил домой – над ним еще довлели законы прошлой, детской жизни. Нину это очень беспокоило. Ее бы воля, она вообще не отпускала бы его от себя – в любой момент Женя мог сорваться.