– Поучать вздумала? – крикнул Стратон.

– Тебя сколько ни учи – добру не научишь. Горб нажил от поклонов татарам. На свою хозяйку покрикивай, а со мной шепотом разговаривай, прикрывая рот ладонью.

– Боярыня!

– Помилуй, княже, что молвлю, не угождая тебе и боярам. Ведаешь ведь, что по характеру я поперешная. Не серчай. Молчать не стану. Князь ты для меня, а все одно спрошу: пошто до сей поры не в шаг с Москвой шагаешь, внимая советам боярским?

– Своим умом обхожусь!

– Почитаешь свой удел выше всея Руси?

– Думай о спрошенном! С князем беседуешь!

Князь шагнул к боярыне, готовый закричать, но смолчал, встретившись с взглядом собеседницы, увидев холод в ее голубых глазах.

– Бояре твои меня ослушницей их боярской воли почитают. Молву недобрую перед татарами про меня распускают. Надеются, что татары меня подомнут, тогда и шептунам кое-что на зубок достанется. Только зря у них слюнки текут от зависти. Пока жива, ни один волос из конского хвоста никому не отдам. Твои бояре обиду на меня таят за то, что не чту ихнюю удельную родовитость.

– Во всем заносишься перед нами! – подал голос Лавр.

– Не заношусь, а в сторону сворачиваю, всеми помыслами от вас в стороне. Понятней скажу. Не с вами, веру в вас утеряв, глядя, как перед татарами с ноги на ногу по-сиротски переступаете.

– С кем же твои помыслы? – спросил князь.

– С Москвой, княже. Московскому князю верю на слово.

– Вона как! С Москвой потаенность водишь? Своему князю не веришь? Аль не хозяин он тебе? Да тебя за молвленное надо…

Но Лавр замолчал, не досказав задуманного. Слова застряли в горле, как приметил, что у боярыни пальцы сжались в кулак, а голубые глаза остекленели. Но спросила она Лавра тихим голосом, от которого у всех по спинам пробежали мурашки.

– Пошто замолчал? – проговорила она, не отводя глаз от Лавра и прижав к груди посох. – Зачав, договаривай, не то сама такое скажу, что слово к тебе прозвищем пристанет.

Потеряв самообладание, Лавр вскочил с места и опершись на посох, закричал не своим голосом:

– Молода учить меня, как на Божьем свете жить!

– Сядь, – спокойно, но повелительно произнесла боярыня.

– Да, видать, ты ополоумела? Княже! – обратился Лавр к князю. – Подай голос!

– Сядь, говорю.

Лавр, стукнув посохом в пол, сел, со стоном опустив голову.

– Вот так сиди и слушай.

Осмотрев бояр, Ирина Лукияновна заговорила:

– Надумали меня проучить в угоду баскаку? Татарскую угодницу вздумали из меня сотворить? Благо не трудно. Вдовица. Молчите? Сказывайте, чего ордынскому нюхачу от меня надобно? Вам от меня чего надобно?

– Слово мое к тебе, Арина, такое. Уразуметь должна накрепко, что никто в уделе не волен хлестать татар плетью. От содеянного тобой в моем уделе может кровь пролиться. Орда мстительна.

– От тебя ли слышу такую речь, княже? Припомни, помог ли княжей волей, когда татары табун с острова угнали? Помнишь? Молила тебя о помощи. Но ты не смог. Вот я и решила на свою силу надеяться.

– Помолчи! Велю быть послушной моему слову.

– Нет во мне овечьей послушности.

– Помолчи.

– Голос на меня, княже, не подымай!

Ирина Лукияновна встала. Встали и все бояре. Опершись рукой о стол, она твердо произнесла:

– Сказывай, княже, повеление свое в наказание за поношение татарину, учиненное мною.

Князь молча шагал, заложив руки за спину.

– Сказывай, не то уйду, не узнав твоей воли, учинив тебе обиду.

– Отдари мурзу Алимана тремя конями.

– Твое решение, княже, али баскаково приказание?

– Мурзы Алимана пожелание.

– Коней захотел баскак? Пошто же не сказал ему, что коням моим хозяин московский князь? Тебе-то ведь о сем ведомо.

– Добром не исполнишь, он силой больше возьмет. Спиной князя Дмитрия не заслоняйся. Орда сильнее его.

– А твоя спина разве слаба? Алиману у меня коней не взять. В вотчине для него управа найдется. Видать, баскак не знает, что у меня ханский ярлык водится?

Со двора донеслись татарские голоса.

– Кажись, мурза Алиман, княже, пожаловал, – прошептал боярин Турвон.

Князь поспешил к двери, но она распахнулась, и вошел мурза Алиман, зло оглядев бывших в палате. Бояре отвесили поясные поклоны, а боярыня села.

Баскак был средних лет, но жирен. На лбу красовался синий шрам. Одет был мурза в халат из турецкого золотистого атласа с переливами синего и зеленого цветов в рисунках диковинных растений. Тулово баскака с пухлым животом на кривых ногах. Сафьяновые сапоги с серебряными подковками. Ножны кривой сабли – в цветной эмали с бирюзой и рубинами.

Не ответив на поклоны, баскак удивленно уставился на боярыню, раздувая дыханием ноздри. Буркнул приветствие:

– Ассалям галяйкюм.

Боярыня с князем в один голос ответили:

– Вагаляйкюм ассалям.

Устав от огляда баскака, Ирина Лукияновна спросила:

– Кажись, поглянулась тебе?

– Ты баской баба! Ах, какой баской. Приеду к тебе.

– Приезжай, ежели охота на ярлык хана поглядеть.

Удивленный татарин переспросил:

– У тебя ханская милость?

Но боярыня на вопрос не ответила, встав, перекрестилась на иконы и, поклонившись только князю, сказала:

– Будь здрав, княже, на многие лета!

Проходя мимо баскака, задела его локтем и вышла из палаты. Мурза Алиман, задумавшись, сел к столу. Подняв глаза, смотря на бояр, все еще не веря услышанному от боярыни, спросил раздраженно:

– Почему молчали про ханскую милость злой бабе? Ты, князь, тоже молчал.

– Разумел, премудрый мурза, что тебе о сем ведомо.

Баскак встал, походил по горнице, что-то крикнул татарам в открытое окно и почти выбежал из палаты. Опешившие бояре с князем смотрели ему вслед.

– Осерчал! Не приведи господь тепереча ему на пути попасться. Окровянит! Да и на нас не ласково глядел. Из-за Арины и на нас Алиманова немилость. Боязно вспоминать, как подмяла мурзу помином о ханской милости. Тепереча к ней за конями не сунется, – сокрушался Мертий. – А нам как носы утерла? Срам! Вот ведь, выходит, на Руси и такие бабы родятся, что самому черту хвост узлом завяжут, – сказал Мартий, закрестившись на иконы. – Прости, Пресвятая Владычица, за худое слово о вдовице Арине…

На березах и липах желтилась листва. Природа украшалась оттенками осенних красок увядания, и была в них та особенная прелесть, от погляда на которую у людей от умиления замирало сердце.