Успокаиваясь, Андрей шагал насвистывая.

Уйдя из монастыря, Андрей, затаив обиду на боярина, бродяжничал, побывав в удельных городах и селениях, не гнушаясь никакой работы. Чаще всего расписывал узорами деревянные изделия. Жил не голодно, но его заботило приближение зимы. Беспокоило то обстоятельство, что он не мог найти пристанища, чтобы скоротать зимнюю лютость. Но счастье ему улыбнулось. На заезжем дворе услышал он рассказ монаха о боярыне Арине, которая, якобы увековечивая память покойного мужа, поставила в вотчине каменный храм. Известие всполошило память Андрея, и он, не раздумывая, решил направиться в боярскую вотчину, надеясь там скоротать зиму. За долгий путь к озеру он не раз успел хорошенько подумать о том, как примет его боярыня. Ведь, может быть, она обзавелась новым мужем, и уж, конечно, из боярского сословия, а бояре, все без исключения, с той или иной придурью. А главное, у Андрея было сомнение, вспомнит ли о нем боярыня, когда появится перед ней.

Мысли Андрея прервались внезапно, когда из густых зарослей ивняка вышел на берег озера.

Андрей от удивления даже зажмурился, увидев причаленный к берегу паром. Вбежав на него, Андрей не сразу разглядел в соломенном шалаше дремавшего знакомого старика паромщика.

– Как здравствуешь, дедушка Зот?

– Не замай. Жди время!

– Не признаешь меня?

– А ты кто?

– Андрейко.

– Какой Андрейко?

– Иконник.

– Врешь?

Высунувшись из шалаша, старик оглядел стоявшего перед ним Андрея и воскликнул, удостоверившись, что это действительно он:

– Господи! Да и впрямь ты!

Старик поспешно вылез из шалаша и, похлопывая парня то по одному, то по другому плечу, радостно говорил:

– Ворон тебя заклюй. Очам боюсь поверить. Объявился? А как отощал-то, но обликом будто раздался. Мужиком стал. Боярыня наша за тобой в монастырь гонца гоняла, да только от тебя и след простыл. Видать, монашеское житье не поглянулось? Да и как поглянуться в твои года. По себе знаю, чать, тоже молодым был. Вот радость нашей хозяйке.

– Пошто здеся с паромом?

– Тиуна жду. В город подался.

– Правда, что ль, здеся новый храм воздвигли.

– От кого дознался?

– Услыхал.

– Храм у нас каменный. Обрадуешь боярыню своим находом. Давай поплывем.

– А ежели тиун на тебя осерчает?

– Эка важность. Тепереча ты для меня главнее. В тебе для хозяйки приятность…

В вечернем сумраке трапезной на столе горела восковая свеча, золотя огоньком нахмуренное лицо Ирины Лукияновны. Она в одиночестве ела из серебряной мисы горячую уху. Хлебнет варева и, постукивая ложкой о край звенящей посуды, задумается.

Мысли боярыни о прошлой ночи. В осенней темноте в загоне прирезаны пять стригунков редких конских кровей. Боярыня холодела до озноба от злости и горя, но не могла понять, кто же на самом деле пошел на такое худое дело. Недругов и завистников у нее вдоволь. Не всем по душе ее независимость. При встрече все улыбаются, а разойдясь, скрежещут зубами. Весь день она лютовала. По ее наказу тиун с конюхами с пристрастием перепороли всех ночных сторожей, но нужной боярыне правды от них так и не дознались. Боярыня не лишала себя подозрения относительно мстительных татар, но опять не могла понять, как лиходеев допустили в загон сторожевые собаки. Боярыню страшила мысль, что с татарами был кто-то из вотчинной челяди, хорошо знакомый собакам. Но кто? Кто позарился на подкуп? Знала, что не ко всем она ласкова и добра. Вот и мстят хозяйке, выплескивая жеребячью кровь.

Старуха Вивея, вбежав в трапезную, запнулась о порог и, вскрикнув, растянулась на полу.

Быстро встав и потирая ушибленные колени, запыхавшись, Вивея выговаривала:

– Радость, матушка! Андрейко объявился!

Боярыня выронила из руки ложку:

– Какой Андрейко? Ладом сказывай.

– Да тот самый, кой тебе в киот образа мастерил.

– Чего лопочешь?

– Здеся он.

– Где?

– Звать, стало быть?

– Немедля!

Вивея, прихрамывая, выбежала из трапезной. Встала из-за стола и боярыня, все еще не веря сказанному. Разволновавшись, она ладонью погладила вспотевший лоб. Спросила себя, удивленная, вслух:

– Пошто взмокла-то?

Пройдясь по трапезной, вернулась к столу. Села, отодвинув на середину стола мису с ухой. Вновь встала, когда вошел Андрей Рублев. Перекрестившись на образа, он отвесил боярыне поясной поклон:

– Милость Божья дому твоему.

– Рада с тобой свидеться. Только услыхав твой голос, поверила, что ты в горнице. В самую пору объявился! Искала тебя. Не нашла, а ты, накось, своей волей объявился.

Оглядев Андрея, боярыня спросила:

– Кажись, до костей промок?

– Ненастье на воле.

– К столу садить!

– Уволь. Весь в мокрети.

– Садись. Гость нежданный, но желанный.

Андрей сел поодаль от стола, не отводя глаз от боярыни. Смотрел на нее с восхищением. Пристальность его взгляда заставила боярыню вновь разволноваться и стереть со лба шелковым платком крупные бусины пота.

– Духота в горнице.

Боярыня растворила окно.

– Храм соорудила в память покойного хозяина. Велю тебе изукрасить его иконами.

– Твоя воля.

– Только тебе надумала доверить иконы.

Боярыня шагнула к Андрею, а он встал.

– Да ты сиди, сделай милость. Хочу дознаться, пошто из монастыря сошел в мирское житье?

– От обиды.

– На игумена?

– На боярина.

– Ладно, погодя обо всем дознаюсь. Вивея!

Старуха на зов хозяйки обозначилась в дверном проеме:

– Наказывай, матушка!

– Сведи гостя к Трифону. Накажи оболочь его в сухую справу. Переоболочешься, Андрей, воротись. Станем уху хлебать. Чать, голоден? Вивея!

– Наказывай, матушка.

– Не вздумайте гостя сызнова в лапти обуть. Сапоги из синего сафьяна ему подойдут. Ступайте. Вивея!

– Наказывай, матушка.

– Расспросами не докучай гостю.

– Да разве осмелюсь, матушка.

Оставшись в одиночестве, боярыня, скрестив руки на груди, шагала по горнице, вытирая со лба платком бусины пота, говоря вслух:

– Вовсе иным стал. Поди ж ты, как мужик меня обшарил. Дурею иной раз от таких оглядов. Спаси и сохрани от бабьего соблазна. Пришел! Будто учуял, что надобен. Осень на дворе, а в горнице духотища!