Бёрье улыбается. Улыбка медленно растекается по его лицу, словно разгоняя выражение усталости и скорби.

— Сука?

— Нет, кобель, — отвечает Харри.

— Ну, тогда все в порядке, — говорит Бёрье, направляясь к машине, а собака прыгает на заднем сиденье. Минуту спустя она уже стоит, словно навытяжку, рядом с Бёрье, а овчарки обнюхивают ее со всех сторон.

— Похоже, она чувствует себя здесь как дома, — замечает Малин. — Все оказалось просто.

— Работайте, я позабочусь о собаке. Как его зовут?

— Неизвестно, — отвечает Малин. — Может, будешь звать его Йерри?

— Это может сбить его с толку, — возражает Бёрье.

— Ну, мы поехали дальше, — говорит Харри.

Бёрье кивает.

— Спасибо, что заглянули.

— Удачи, — Малин поворачивается, чтобы уйти.

Звонок раздался в четверть третьего, когда Малин и Харри парковали машину на старой автобусной стоянке. Собственно говоря, от стоянки здесь осталось не так много, теперь это место парковки, окруженное домами самых разных эпох: уродливыми лачугами постройки шестидесятых годов с фасадами, обитыми листовым железом, ухоженными строениями рубежа XIX–XX веков со скелетообразными черными деревьями на заднем плане.

Сейчас они с Харри неподалеку от квартиры родителей Малин. В этих мокрых, сырых комнатах вот уже столько лет никто не живет, тем не менее квартира многого требует. Зачем же родители сохраняют ее? Чтобы мама могла говорить своим подругам на Тенерифе, что у них есть квартира в городе? «Их лица начинают стираться из моей памяти, — думает Малин, когда раздается второй сигнал. — Мамины узкие щеки и острый нос, папины морщинки вокруг глаз и удивительно гладкий лоб. Их молчаливая любовь, что-то вроде соглашения. Как у нас с Янне? Забытая любовь, оставленная где-то на задворках памяти, в комнате, которую мы так и не удосужились запереть».

Они думают, что цветы еще не засохли. Ни одного чертова цветка не осталось в живых. Чего же они хотели, если не были дома вот уже более двух лет?

Малин выуживает телефон в кармане куртки из гортекса. Слушает, как дождь стучит по крыше автомобиля, Харри ждет рядом.

На дисплее номер Туве. Что мне сказать ей? Будет ли она огорчена, напугана? Как поговорить с ней, чтобы Харри ничего не понял?

Он все равно поймет, потому что слишком хорошо меня знает.

— Привет, Туве, я знаю, что ты звонила.

В трубке тишина.

— Я знаю, вчера все закончилось так странно, я должна была перезвонить. Но у нас здесь кое-что случилось, пришлось поработать. Папы там нет?

«Я его ударила, я ударила его», — мысленно повторяет про себя Малин.

— Я в школе, — наконец отвечает дочь. Она не огорчена и не напугана, голос звучит почти сердито. — Если ты хочешь поговорить с папой, позвони ему.

— Разумеется, ты в школе. И я могу позвонить ему, если захочу поговорить. Но если ты сегодня вечером приедешь в город, мы вместе поужинаем, хорошо?

Туве вздыхает.

— Я поеду домой, к папе.

— Ну тогда поезжай к папе.

— Да.

Туве опять замолкает. Похоже, она хочет что-то спросить, но что?

— Делай как хочешь, Туве, — соглашается Малин и понимает, что именно этого ей сейчас не стоило говорить. Нужно было сказать что-нибудь вроде: все образуется, я заберу тебя из школы, я хочу крепко обнять тебя, я буду другой, как ты себя чувствуешь, любимая дочь?

— Как ты, мама?

— Как я?

— Ладно. Заканчиваем. Сейчас у меня урок.

— О’кей, пока. Созвонимся позже. Целую.

Дождь стучит по крыше.

Харри смотрит на нее с сочувствием. Он все знает. Почти.

— Ты опять живешь в городе? Я догадался, когда забирал тебя сегодня утром.

— Приятно было вернуться домой.

— Не будь так строга к себе, Малин. Мы всего лишь люди.

Туве заканчивает разговор и оглядывает своих одноклассников, носящихся взад-вперед по коридору школы «Фолькунгаскулан». Она смотрит на высокие потолки и арочные окна, через которые из внешнего, затопленного дождем мира проникает тусклый свет. Какими маленькими и беззащитными кажутся ученики на их фоне!

Ах, мама…

Конечно, она должна была перезвонить. А о возвращении домой, к нам, она, похоже, вообще не думает. И вот злоба снова разрастается у девочки под сердцем и становится невыносимой. Мама говорила коротко и деловито, было ясно, что она хочет объясниться как можно скорее, она даже не спросила, как я себя чувствую, зачем я вообще звонила. Просто она опять хочет пить свой проклятый спирт.

Я знаю, зачем я звонила.

Я хотела, чтобы она вернулась домой, чтобы мы стояли с ней на кухне, обнимались, и я смотрела на нее.

Хватит думать об этом, Туве.

С досады она бьет себя мобильником по голове.

Хватит об этом думать.

Метрах в двадцати от нее трое рослых парней окружили маленького толстого мальчика. Туве знает, кто он. Иракец, с трудом понимающий по-шведски, и этим троим нравится его донимать. Проклятые трусы!

Ей хочется подбежать к ним и сказать, чтобы прекратили. Но они такие большие, намного больше ее самой.

В голосе мамы слышалось разочарование, когда Туве сказала, что собирается к папе. А ведь она надеялась, что и мама тоже приедет туда, хотя в глубине души знала, что так не бывает в мире взрослых, что там все страшно запутано.

А теперь парни бьют мальчика, которого зовут Аббас.

Туве кладет ручку и записную книжку на пол перед своим шкафчиком и протискивается сквозь толпу школьников к трем хулиганам. Она толкает самого длинного из них кулаком в спину и кричит: «Нашли бы вы лучше кого-нибудь другого, более подходящего вам по росту!» Аббас плачет, Туве видит это, а удивленные глупые верзилы пятятся и в страхе глазеют на нее. «Исчезните!» — кричит она, а они смотрят на нее, как на опасное животное. И тут Туве понимает, чего именно испугались парни. Они, конечно, знают о том, что случилось в Финспонге, что она пережила, и это заставляет их питать к ней уважение.

«Трусы», — думает она, обнимая Аббаса. Он маленький и мягкий. Туве представляет на его месте свою маму, которой, чтобы утешиться, достаточно ее объятий и заверений в том, что все будет хорошо.

«Квартира Акселя Фогельшё поражает роскошью, если говорить языком агентов по недвижимости, — думает Малин. — Однако все это — лишь жалкий отблеск великолепия замка Скугсо».

Один вид панелей и лоснящихся толстых ковров с замысловатым восточным узором вызывает в ней новый приступ головной боли. Настоящие и дорогие, совсем не похожие на те, с аукционов, что лежали на полу в квартире ее родителей. Потертая кожа кресел мерцает в свете хрустальных люстр и канделябров.