Тогда же Себастьяну стало казаться, что его преследуют. По дороге домой ему слышались раздаю-щиеся позади шаги, и он оборачивался с гулко бьющимся сердцем, чтобы в очередной раз не обнаружить ничего подозрительного. Паранойя в пышном цвете: с одной стороны, он мог ожидать слежки со стороны правительства — его работодатели хотели удостовериться, что он не распустит язык и не предаст их; с другой — Себастьяну мерещилось, что всем кругом известен его секрет и в любой момент при малейшем дуновении его слава из местной перерастет в общенациональную (слава, выстроенная на отрицании и отмалчивании), и это будет ужасный позор. Вскроется его двойная игра, выйдет на поверхность его продажность, его заклеймят каленым железом средства массовой информации (Он не только манипулировал нашими фантазиями, но и нашей реальностью!). Когда пальцы дождя касались оконных стекол, Себастьян вздрагивал, пытаясь угадать, был ли то кто из Цитадели или из газетчиков. Он не знал, кого ему бояться больше.

Примерно в это же время Себастьян получил свою первую зарплату в Цитадели и погасил два просроченных взноса за Лестат и долг за поездку в Антигуа; купил Никки пару итальянских сапожек и посмотрел несколько квартир по ту сторону реки, в цивилизованной части города. Ему понравилась трехкомнатная квартирка с множеством окон и зеркал, создающих ощущение, что в ней места значительно больше, чем есть на самом деле.

Себастьян соскучился по родителям. В субботу после обеда он одолжил мотоцикл у одного из коллег по издательству и отправился навестить маму. Выехав из города, Себастьян оказался в кварталах жалких лачуг, с гордо торчащими на крышах допотопными телеантеннами. Пригород тянулся не более десяти минут, уступив место полям и ужасающей нищете. От столь скорбной картины Себастьяну стало нехорошо: в его мире было так легко позабыть, в какой стране живешь.

Однако печаль длилась недолго — его реальность тоже была частью реальности страны, полной контрастов и неравенства. Что он мог поделать? Может, отбросить цинизм, но это так трудно…

На лице мамы появились новые морщинки (ее муж остался в саду и проигнорировал гостя). Себастьян слушал ее рассказ о сельской жизни без газет, но с огромным количеством телевидения и видео. Поинтересовался маминым здоровьем — она отлично выглядела, хотя курила все больше — и попросил посмотреть свои детские фотоальбомы. Мама вернулась с «минольтой» и попросила повторить последний жест.

— Который?

— Когда высунул язык во время разговора. Очаровательно.

К Себастьяну прицепился этот жест во время просмотра матчей Марадоны. Никки терпеть его не могла и каждый раз, когда Себастьян, забывшись перед компьютером, высовывал язык, она зажимала его между пальцами и обещала как-нибудь чикнуть ножницами.

Себастьян послушно высунул язык и подождал, пока не раздался щелчок затвора камеры. Сколько подобных фотографий, подумал он, кажущиеся такими спонтанными и естественными на самом деле оказывались повторением уже свершившейся несколько минут назад реальности. Сколько в фотоальбомах искусственного, сколько театра.

Он страшно удивился, увидев себя на детских снимках пухленьким и светловолосым. Себастьян совершенно не помнил, чтобы ему доводилось видеть эти фотографии раньше, не говоря уже о том, что не имел представления о моментах, в которые эти фотографии были сняты. А еще говорили, что у него «фотографическая память». Что теперь значит «иметь фотографическую память»? В наши дни самовыражение быстро становилось анахронизмом — детали фотографий легко изменялись и уже не отражали с прежней точностью тот миг, когда была нажата кнопка фотоаппарата, и находящихся в кадре людей (да и сами люди вполне могли оказаться цифровыми персонажами).

Может быть, выражение «иметь фотографическую память» ныне имело смысл «иметь легко корректируемую память»? Но тогда это масло масляное — любые воспоминания, так или иначе, корректируются временем.

Себастьян безуспешно пытался разыскать фотографии отца. Но новый мамин муж сжег их, не оставив ни одной.

— Что? Ты что, шутишь?

— Нет, правда, сынок. Ты же знаешь, какими ревнивцами могут быть мужчины.

— Но эти фотографии принадлежали не только тебе, но и мне.

— Знаешь, может, оно и к лучшему. Ни к чему привязываться к прошлому.

— Не в этом дело.

— А в чем же?

Себастьян развернулся и уехал, бормоча ругательства в адрес «этого идиота» и матери.

Но стоило ему вернуться домой, как он тут же раскаялся и позвонил маме. Услышав его голос, она расплакалась. Себастьян извинился и: «пожалуйста, не пропадай, пиши мне почаще». А еще попросил поменьше курить. Он повесил трубку, и боль, причиненная эти глупым сожжением воспоминаний, овладела им с новой силой. Он никогда не сможет до конца простить мать за то, что она натворила.

Себастьян обожал рассматривать фотографии своего медового месяца. Он задумывался о следующей вылазке на Карибы — на Арубу или на Каймановы острова, где в кристально чистых водах можно нырять с аквалангом и плавать бок о бок с рыбками самых экзотических расцветок. Может, пустить на это следующую зарплату в Цитадели? Нет, слишком безответственно. Сначала нужно погасить долги.

До выключателя в ванной руки так и не дошли — бедняга до сих пор оставался сломанным. Иногда Себастьян просыпался по ночам и его охватывал леденящий ужас при виде пробивающегося в щель света — ему мерещилось, что в дом забрался чужак. Тогда он спросонья пытался нащупать под подушкой несуществующий пистолет и только спустя несколько минут, облегченно вздохнув, понимал на-конец в чем дело.

Его суточная доза аспирина колебалась между четырьмя и восемью таблетками. Правое колено отказывалось утихомириться и болело без устали. Да и сердце стало пошаливать. А иногда Себастьян пыхтел и задыхался, словно астматик. Просыпался заполночь и больше не мог заснуть. Но в то же время отчаянно не желал признавать себя ипохондриком. В прошлую субботу в «Tomorrow Now» они с Никки основательно набрались и, закрывшись в туалете, сделали себе по несколько дорожек. Себастьяна пробрало не так сильно, как Никки — может, потому что он не слишком хорошо умел вдыхать кокаин. Они в обнимку сидели у барной стойки и потягивали коктейль из текилы — кажется, кукарачас, — слушали техно (электронные голоса, словно мантру твердящие одно и то же — Take California, Take California — стандартный навязчивый ритм, словно диск заело, как старую виниловую пластинку, а диджей, как, впрочем, и извивающийся на танцполе молодняк, этого не заметил) и остановившимися взглядами пялились на спроецированные на стены насквозь пропахшего травой заведения психоделические слайды. Себастьян поднял глаза и увидел на экране телевизора Майкла Джордана (его кожа отливала оранжевым, телевизор явно нуждался в настройке), переведя глаза на Никки, он застал ее за разглядыванием вызывающего выреза на блузке какой-то девицы на вид не старше восемнадцати (грива коротких светлых волос, что-то наподобие младшей сестры Валериа Мэца). Девчонка, небрежно тиская в пальцах сигарету, явно заметила этот взгляд, и не особенно стесняясь своего спутника — юнца с прыщавыми щеками, в открытую кокетничала с Никки, подмигивая и улыбаясь. Себастьян отвесил жене легкий подзатыльник.