Хари что-то проворчал, затем отломил кусок жирного поджаренного хлеба и обмакнул его в тарелку с обжигающей бобовой похлебкой.

— Потом, когда уже доехали до вокзала, она призналась, что утонул ребенок. Я не знал, что думать, что говорить. Даже не помню, как добрались до Виктории. У меня сердце разрывалось от горя. Хотелось вернуться на день назад — перемотать пленку, как в фильме…

Галу засунул в рот ломоть хлеба и вспомнил ее глаза. Они были красные — как у богини Кали[96].

— Все покраснело, и я вдруг испугался: меня засасывал ее рот с красным языком, опутывали ее кровавые слова. «О, Разрушительница Вселенной! Ты погубила жизнь ребенка, лишила покоя семью, загубила мою жизнь!» — закричал я на нее.

— Она ж не нарочно, яр, — сказал Хари и откусил еще. Он уже много раз слышал эту историю, но терпеливо, по-дружески внимал Гулу.

— Когда она открыла дверцу, с плеча соскользнула паллу. Краснота прошла, и она снова стала моей — моей возлюбленной. Меня затошнило, голова закружилась. Я больше ничего не понимал. «Не уходи!» — закричал я. А она вырвала из волос календулу и побежала. Я бросился за ней, но она исчезла. Словно богиня Бхумдеви разверзла землю и поглотила ее…

У Гулу хлынули слезы. Он вытер глаза грязным носовым платком и смачно высморкался.

— Я бился о руль головой, бился до крови — снова и снова…

И когда у него застучало в окровавленных висках, Гулу обернулся и увидел календулу — яркое оранжевое пятно на черном заднем сиденье.

— Ни одна баба не стоит таких страданий, — сказал Хари, громко рыгнув.

Гулу прикурил биди и, глубоко затянувшись, кивнул.

А сам вспомнил цветок календулы, который он любовно вставил между газетными страницами и спрятал под койкой. Гулу безумно любил ее и в ту же ночь совершил невообразимый, неописуемый поступок — лишь бы вернуть ее. Он так сильно тосковал по ней, что на сердце остались рубцы. По ночам, перед тем как уснуть, он молился лишь об одном — повидаться с ней хоть разок.

— Боже милостивый, — заканчивал он свою мольбу, — тогда мне и помирать будет не страшно.

Но Гулу не знал и никогда не узнает, что она-то не любила его.

Ну вот ни капельки.

Ведь еще раньше она отдала свое сердце другому человеку в бунгало.

Джагиндер вел «амбассадор» по темным улицам, что изредка освещались всполохами в небе. Жена, мать и бунгало все больше отдалялись, и на душе становилось спокойнее. Питейные заведения усеивали все бомбейское побережье, как минимум одно угнездилось в каждой христианской рыбачьей деревушке — Махиме, Бандре, Пали-хилле, Андхери, даже Версове. Он обследовал эти адды[97]в глухую ночную пору, пока Савита спала, и прятал свой стыд под покровом темноты. Джагиндер радовался, что отец не дожил до этого позора и не видел, как низко пал его сын.

После смерти дочери, в эпоху «сухого закона», Джагиндер сделал тайную заначку «Джонни Уокера». И, хотя о его пьянстве никогда не говорили открыто, Савита всегда заботилась о престиже и приказывала наполнять пустые бутылки из-под дорогущего виски «Роял салют» водой и с нетронутыми этикетками хранить в холодильнике. Оставшуюся тару перепродавали по изрядной цене раддивалам, которые затем обменивали ее на что-нибудь у бутлегеров. Джагиндер добился разрешения от семейного врача М. М. Айера, и толстая пачка рупий незаметно переместилась в блестящий докторский портфель. «Официально признать вас алкоголиком, чтоб вам отпускали максимальную дозу?» — спросил врач, заговорщицки ухмыляясь.

По медицинскому заключению Джагиндер мог покупать «иностранные спиртные напитки индийского производства» в легальных винных магазинах. Но по вкусу местные марки были ничуть не лучше тех, что варились бутлегерами из гнилых апельсинов, кокосовой стружки, темных голов неочищенного сахара и лошадиных порций наусагара[98], ускоряющего брожение. Даже для такого пьяницы, как Джагиндер, это было уже чересчур.

Порой он засматривался на лицензионные бары клуба «Веллингтон-Торф» или «Бомбейской Гимкханы», где эпоха табличек «только для белых» навсегда ушла в прошлое: суровая необходимость вынудила раскрыть двери перед зажиточными туземцами. Но Джагиндеру не хотелось связываться с младшими полицейскими инспекторами, что вечно дежурили в частных клубах, — одной рукой они записывали в журнале имя, адрес и объем в пинтах, а другую прятали в рукаве, чтобы щедрой взяткой можно было избавиться от излишней дотошности. К тому же Джагиндер смущался пить в такой обстановке, ведь хотя приезжие белые сахибы могли (и даже должны были) выпивать для подкрепления своего авторитета, его дурная привычка не имела столь же уважительного оправдания.

Поэтому он и сбегал посреди ночи в адды. Джагиндер не стал беспокоить Гулу. Во-первых, шофер в тот вечер взял выходной, а во-вторых, Маджи всегда наставляла сына: «Прислугу использовать только по делу. Никогда не заставляй ее потакать твоим минутным прихотям».

Крутя баранку, Джагиндер почему-то вспомнил о дочери. Прошлой ночью, когда он вернулся из адды, Савита не спала и ждала его, вне себя от ярости.

«Мне крышка», — подумал он и обреченно рухнул на кровать. Пусть орет на него, бьет — все что угодно, он это заслужил. Хотя Джагиндер винил Савиту в том, что их отношения дали трещину, он знал, что виноват сам.

Но вместо того, чтобы наброситься на него, жена выкрикнула имя племянницы.

— Она воровка! — звенел в ушах голос жены, пока алкоголь стучал в висках и давил на веки.

Джагиндеру ужасно хотелось забыться сладостным, гулким сном. Как славно просто плыть по течению!

— Она рылась в моей шкатулке для бинди И нашла фото…

Глаза Джагиндера внезапно распахнулись. Страх заклубился в груди, точно дым тлеющего костра.

— Она знает?

— Я сказала, что она попала сюда благодаря нашему горю — нашей трагедии!

Джагиндер взвыл. Они договорились ничего не рассказывать детям. Один только Нимиш, хоть ему и было тогда всего четыре года, понял, что нельзя упоминать о погибшей сестренке. И вот теперь, спустя столько лет, все открылось. Как ни утаивали, как ни старались забыть, это ни к чему не привело.

— Зачем ты сказала, что это наша дочь?! Не могла что-нибудь придумать?

— Просто у меня больше нет сил! — закричала в ответ Савита. — У Мизинчика есть отец. Почему он ее не воспитывает? Почему ты не отправишь ее обратно? Почему я должна жить с ней — с этой чужой девчонкой?