чтобы успокоить мой сумасшедше активный ум; но взамен меня обдавали холодным равнодушием, никто не защищал мои интересы, и я постоянно раздражался.

В какой-то момент случилось так, что мои творческие порывы не просто подавили, а задушили. Доктора решили – и это было глупо с их стороны, как я полагаю, – мой чрезмерно деятельный разум успокоится в только полном отшельничестве. Следовательно, у меня забрали все книги, принадлежности для рисования и письма. С 18 октября по 1 января следующего года, за исключением двух недель, меня запирали то в одной, то в другой маленькой пустой комнате, которая напоминала тюремную камеру и иногда была даже хуже.

Решающую роль в этом кризисе сыграл початок кукурузы. Во мне жил маленький Рафаэль, и у меня была привычка сохранять разные вещи как память об этапах саморазвития. Мне верилось, что эти вещи, озолоченные моим прикосновением (будто бы я царь Мидас [10]), однажды будут стоить много денег. Если общество терпимо к коллекционерам, то оно вполне может позволить одному безумцу собирать все, что попадется ему под руку. Среди всяких диковин затесались и несколько початков кукурузы. Я собирался позолотить их и как-то прикрепить к маленьким термометрам. Однако утром 18 октября один человек, занимавшийся моим делом, нашел початки и сообщил, что выбросит их. Я тут же предупредил, что его действие приведет к драке. Так и случилось.

Когда драка началась, в палате было два санитара. Я дрался, пока мы не заключили временное перемирие, и сказал им, что буду сражаться до тех пор, пока в отделение не придет помощник врача. Мой личный санитар, поняв серьезность моих слов, схватил и держал меня, пока его коллега не вернулся с подкреплением. А так как он был не с помощником врача, а с третьим санитаром, драка продолжилась. Тот, кто ходил за «помощью», держался в сторонке, потому что был ниже, чем два других. Конечно, ссоры с пациентами шли вразрез с правилами заведения, и, поскольку я был достаточно в себе, чтобы доложить о любых запрещенных ударах, санитары держали меня за руки и пытались придушить, чтобы я перестал сопротивляться. Однако я выворачивался – они не могли сжать мне горло – и почти десять минут я продолжал борьбу, все время повторяя, что не остановлюсь, пока не придет доктор. Наконец, появился помощник врача, но не тот, что занимался моим делом. Он заключил, что меня нужно положить в отделение для буйных рядом с моей палатой, и меня мгновенно заперли там.

Позже друзья спрашивали меня:

– А что же делать, если пациент пришел в бешенство?

На что я отвечал одинаково:

– Не доводите его до бешенства.

Психиатры, с которым я общался впоследствии, сказали, что, если бы у меня был умный санитар, способный успокоить меня и оставить в покое бесценные початки кукурузы, та драка и будущие ужасные события просто бы не случились. Ни в тот день, ни когда-либо еще. Если бы со мной просто обращались по-человечески.

Итак, я снова оказался в отделении для буйных пациентов, но на этот раз не из-за желания разведать, что там творится. Искусство и литература теперь занимали меня сильнее потенциальных реформ, и я стал безо всякого энтузиазма жить в отделении, лишенном всякого намека на эстетику. Сама палата была чистой и при других обстоятельствах выглядела бы довольно презентабельной. Высотой три метра, шириной два и длиной три. К потолку были прикреплены лампы накаливания в виде полукруглых шаров. На стенах – ничего: они были просто облицованы деревянными панелями. На улицу вело единственное окно с решеткой, из него и шел свет. С одной стороны двери был проем размером в десять квадратных сантиметров с собственной дверцей. Она открывалась только снаружи, и сквозь нее подавали еду тем пациентам, кто считался «опасным». Ножки кровати были прикручены к полу; другой мебели в палате не имелось.

Прежде чем меня запереть, санитар отыскал и забрал карандаши; но один укрылся от его внимания. Разумеется, переезд из красиво обставленной комнаты в аскетичную довел мой и без того разгоряченный мозг до точки кипения. Потому я и послал врачу, который вел мое дело, записку, попросив его прийти ко мне, как только он приедет, и у меня есть все причины полагать, что записку доставили. Как бы там ни было, доклад об утренней драке и переводе в новое отделение наверняка дошел до врача, ведь было несколько свидетелей. Ожидая ответа, я стал писать. И так как бумаги не было, я стал писать на стенах. Я начинал свои заметки так высоко, как только мог, и писал колонками примерно в метр шириной. Вскоре карандаш затупился. Но тупые карандаши легко заостряются на точильном камне ума. Задавив приобретенные черты, я позволил себе превратиться в примитивного, но эффективного человека. Я обгрыз дерево с карандаша, оставив только графитовый стержень. Немного графита – и рука, ведомая абсолютной дерзостью эйфории, может в творческой форме обругать всех и вся. Я склонен считать, что так и сделал; и я задаюсь вопросом, закладывали ли Рафаэль и Микеланджело (кого я считал лишь предшественниками) столько же чувств в квадратный метр своих шедевральных росписей. Каждые несколько минут, как будто ставя запятую в своем творчестве в намерении заполучить внимание, я изо всех сил пинал дверь. Около восьми утра произошла драка. За три часа до этого я сидел в одиночестве, ходил по комнате и доводил себя до безумия. Затем решил привлечь к себе внимание. Разбитое ранее стекло позволило мне добиться вполне разумной цели. И на этот раз оно сослужило мне хорошую службу. Светящийся полушар на потолке оказался самым уязвимым местом для атаки. Вопросом было лишь как добраться до него так, чтобы разбить. Вскоре я нашел решение. Я снял ботинок и швырнул его в свою стеклянную мишень. Точное попадание!

Санитары тут же стали ломиться в комнату. Они застопорились у входной двери, потому что она была заперта. Я стоял по другую сторону и получил такой удар по лбу, что он, наверное, проломил бы череп, попади дверь немного ниже. Ворвавшись в комнату, санитары бросили меня на кровать, и один из них придушил меня так сильно, что я почувствовал, как глаза вылезают из орбит. После этого санитары привели палату в порядок: убрали стекло – все, кроме одного маленького и по виду безобидного кусочка, который, как оказалось, смог сыграть практически фатальную роль; изъяли ботинки и снова заперли, не забыв как следует обругать меня за то, что я заставил их попотеть.

Когда помощник врача наконец пришел, я встретил его таким потоком ругани, который ввиду последовавших событий наверняка погасил