не хотел страдать больше, чем было необходимо. Вместо того чтобы распустить рубашку, как мы договаривались, этот доктор, который уже был вне себя от ярости, затянул шнуры так, что я оказался зафиксирован еще сильнее и жестче. Эта ложь ввела меня в безумное состояние. И хотя я был рад, что он наконец ушел, надо заметить, что он покинул меня, только удовлетворив не приставшее человеку желание, на которое, видимо, его толкнула ненависть. Санитары тоже вышли наружу и заперли меня на ночь.

Ни одно из происшествий моей жизни не отпечаталось в памяти столько же ярко, как первая ночь в смирительной рубашке. Через час после того, как меня связали, я начал страдать от сильнейшей боли, что испытывал когда-либо, и к концу ночи она стала почти невыносимой. Правая рука находилась в таком положении, что ногти левой чуть ли не отрезали кончики пальцев, и вскоре боль, схожая с ножевыми ударами, начала простреливать в правую руку и плечо. Четыре-пять часов беспрестанной боли частично притупили чувства. Но я находился в этом пыточном приспособлении пятнадцать часов, и только на двенадцатый час, на время завтрака, санитар распустил один из шнуров.

Первые семь-восемь часов ужасная боль скручивала не только руки, но и тело. Хотя я кричал и стонал настолько громко, что санитары должны были меня услышать, никто не обратил внимания: возможно, потому, что мистер Хайд дал определенные указания, приняв на себя роль доктора Джекила. Я даже умолял санитаров слегка распустить рубашку, чтобы мне стало полегче. Они отказались, и создавалось впечатление, что они даже радуются тому, что вносят свою лепту в мои мучения.

Еще не минула полночь, а я уже поверил, что не смогу выдержать пытку и не сойти с ума. Причудливое колющее ощущение снова истязало мой мозг, оно было в точности таким же, как в июне 1900 года. И это заставило меня думать, что я снова не смогу воспринимать мир по-прежнему, а ведь я только что научился делать это снова. Осознавая весь ужас подобной участи, я все-таки привлек внимание ночного дежурного. Зайдя в комнату, он обнаружил, что я лежу на полу. Я свалился с кровати и оставался на месте, совершенно беспомощный. Я не мог даже поднять голову – не из-за смирительной рубашки, а потому, что я не мог контролировать мышцы шеи из-за событий дня. Я едва смог проглотить глоток воды, которую по доброте душевной дал мне дежурный. Он был неплохим человеком, но все-таки отказался развязать меня. Казалось, он мне сочувствует, и я считаю, что он поступил так из-за строгих указаний врача.

Как вы помните, перед тем как на меня надели смирительную рубашку, я положил в рот кусочек стекла. В полночь стекло было на месте. После отказа развязать меня я сказал дежурному:

– Тогда я хочу, чтобы ты пошел к доктору Джекилу (я, конечно, назвал его по имени, но сделать так в тексте книги означает быть столь жестоким, как сам Хайд). Скажи ему прийти сюда немедленно и ослабить эту смирительную рубашку. Я два года боролся за свой рассудок и теперь думаю, что снова его потеряю. Ты всегда хорошо ко мне относился. Ради бога, позови доктора!

– Я не могу покинуть основное здание сейчас, – отозвался дежурный.

(Джекил-Хайд жил где-то в двухстах метрах, но на территории больницы.)

– Тогда передай сообщение помощнику врача, который живет здесь.

(У коллеги Джекила-Хайда была квартира в основном здании.)

– Хорошо, – ответил он.

– Передай ему, что я страдаю. Попроси его прийти сюда немедленно и ослабить смирительную рубашку. Если он не сделает этого, к утру я стану безумцем. Скажи ему, что я убью себя, если он не придет. В комнате спрятан кусок стекла, и я знаю, что с ним делать.

Дежурный и правда относился ко мне по-доброму и сдержал слово. Позднее он сказал мне, что передал сообщение. Доктор его проигнорировал. Он не пришел ни этой ночью, ни на следующий день; Джекил-Хайд явился только во время обхода около одиннадцати часов следующего утра.

– Я так понимаю, что у тебя есть кусок стекла, который ты угрожал использовать, чтобы покончить жизнь самоубийством прошлой ночью, – сказал он.

– Да, и я жив не благодаря тебе и другому доктору. Сойди я с ума, в безумстве я мог проглотить этот осколок.

– Где он? – недоверчиво спросил доктор.

Поскольку мои руки были связаны смирительной рубашкой, я явил стекло Джекилу-Хайду на кончике языка: он часто слышал слова, сыпавшиеся с него, но не видел его самого.

XVII

По истечении невыносимых пятнадцати часов смирительную рубашку сняли. До этой меры я был полон сил и готов оказывать зримое сопротивление, когда на меня нападали. Теперь я оказался беспомощен. Когда мои руки развязали, они очень болели. Каждый сустав был вывернут. Я не чувствовал пальцев рук и не смог бы одеться, даже если бы за это мне пообещали свободу.

Как я уже писал, я мучился больше недели, хотя, конечно, интенсивность боли сходила на нет, потому что мое изломанное тело привыкало к неестественному положению, в которое его заковывали. Первый раз случился ночью 18 октября 1902 года. Меня подвергали этой несправедливой, ненужной и антинаучной пытке двадцать одну ночь подряд и иногда в дневное время. Санитары надевали на меня смирительную рубашку за то, что я отказывался выполнять какой-нибудь обыденный приказ. Это происходило без прямых указаний лечащего врача, хотя, наверное, санитар действовал так, как было заведено.

Бóльшую часть этого времени меня держали в изгнании в камере с мягкими стенами. Подобное помещение – настоящее зло. Стены обиты мягкой тканью до высоты, куда не может дотянуться человек, обита и внутренняя часть двери. Одна из худших примет подобных комнат – отсутствие вентиляции, что, конечно, делает невыносимыми их в целом антисанитарные условия. В камере, куда меня загнали, практически не было отопления; наступала зима, и я очень страдал от холода. Часто температура была столь низкой, что у меня изо рта шел пар. И хотя смирительная рубашка должна была защищать от холода (при этом выворачивая все мои суставы), мне редко было тепло. Как только я вылезал из-под одеяла (а мои руки были скручены), не мог снова укрыться. Я мало спал и пытался делать это на жестком матрасе, лежащем на голом полу. Состояние матраса, который я нашел в комнате, было таковым, что я отказался им пользоваться, и тот факт, что в камеру привезли другой в то время, как на большинство просьб я получал отказ, доказывает, что он был ужасен.

Этот период в три недели – с 18 октября до 8 ноября 1902 года, когда я покинул данное