— Но я ничего не посылала, не знаю, о чем речь.

— Тогда кто? Ваш муж заявил сам на себя?

— Муж? Заявил?

— В той замечательной главе, что попала в руки капитана Михина в пятницу, — Леонидов кивнул на Игоря, внимательно разглядывавшего любовь писателя, — в той главе так упоительно рассказывается о вашем романе с Павлом Андреевичем и о том, как вас ревновал муж и как подсыпал яд в стакан. Вы помните этот стакан?

— Какой яд? Какая глупость!

— Фантазия писателя?

— Да, фантазия, — уверенно заявила она.

— А ваша любовь тоже фантазия?

— Он что, про все это написал?

— Вы не читали?

— Я не котировалась у Павла как достойный литературный рецензент.

— Что ж, тогда, думаю, вам стоит почитать. Ты позволишь? — Леонидов взял у Михина отрывок, который сегодня утром впервые прочитал сам.

Любовь Николаевна сначала колебалась: читать или не читать, потом нерешительно тронула первый листок. Ее щеки то бледнели, то краснели, она морщилась, почти плакала, потом, нахмурившись, замирала, и все ее чувства отражались на лице. Наконец все кончилось, Леонидов понял, что она уже прочитала и просто боится что-либо сказать. Сидит, не решаясь поднять глаза от бумаги и признать даже небольшую долю правды, которая наверняка там была.

— Любовь Николаевна, не надо.

— Что?

— Я и про себя и про жену свою прочитал отнюдь не деликатные вещи, что ж поделаешь. Так он врал?

— Да если бы это было правдой! Если бы было правдой! Да разве я тогда могла бы? — Она захлебнулась своим горем, как соленой морской волной, охнула и прижалась к шершавому деревянному столбу беседки.

— Вас не было на даче в тот вечер?

— Да была я там, господи, была! Только Паша меня не любил. Ну, тогда, в конце второго курса, может быть, что-то и было, хотя я никогда не верила, трудно было верить. Он все себе придумал, как придумывал эти свои романы, надо же было деть куда- то все эти красивые слова, эти описания, эту не поддающуюся контролю страсть. Все ложь. Он был человеком расчетливым, холодным, умел подавлять любые лишние чувства в себе. А любовь, по Клиши- ну, — это лишнее чувство.

— Значит, вы не были его любовницей в течение этого года?

— Любовницей? Я? Да вы на меня посмотрите: некрасивая, не слишком удачливая в жизни тетка, зажатая в тиски семейством этих людей, которым вообще наплевать на литературу, даже если я на ней деньги зарабатываю для их дурацкой дачи! Любовницей… Да если бы это было возможно, если бы он меня захотел, я бы нашла силы вырваться из этого болота, послать к чертям и самовар этот, и бесконечные грядки, и вечные напоминания о том, какую меня взяли в этот безупречный дом…

— А какую?

— Это не относится…

— Так вы любили его?

— Да, я была им больна. Мне не нравилось то, что он писал, мне нравился он сам. Это я с ума сходила по каждой родинке на его теле, я, слышите, а не он! С моей души все это содрано, как кожа, он влез туда, этот оборотень, высосал всю кровь и потом написал это! — Она потрясла папкой, из которой вылетел белый лист и упал на пол беседки. Любовь Николаевна тут же нагнулась, схватила его и стала бережно стряхивать с бумаги свежие опилки.

— А зачем вы были тогда вечером на его даче?

— Уж не потому, что он так страстно захотел затащить меня в постель. Красиво написано, но меня там не было, в постели этой. Хотя наверху, в спальне, кто-то был, я слышала шаги. Мы с ним были не одни в доме, понимаете?

— Так что же вы там делали?

— Говорили о вещах, не имеющих никакого отношения к его смерти. Это личное, и это касается моей семьи, я не собираюсь объяснять.

— А ваш муж?

— Да, он приехал. Не знаю, кто ему позвонил и сказал эту глупость, будто мы с Павлом любовники. Говорит, какая-то женщина.

— Женщина позвонила? И он приехал?

— Да.

— Ваш муж ревнив?

— Не знаю.

— Как это?

— Очень просто: этот человек меня мало интересует, я не знаю, на что он способен.

— Зачем вы вышли за него замуж?

— Зачем выходят замуж женщины, когда приходит время, а любимый мужчина бросил? Просто чтобы устроить свою жизнь все равно с кем.

— Есть те, которые хранят верность…

— Да? И что с ними потом происходит? Всю жизнь упиваться воспоминаниями тех мгновений, которые, конечно, были прекрасны, но всего лишь были? Романтика приходит и уходит, а дети, проблемы, работа, деньги — все это остается, и именно это и есть жизнь.

— Так между вашим мужем и Клишиным была ссора?

— Ну, если это можно назвать… Никита заикнулся было насчет того, чтобы Паша не лез… ну, не лез, куда его не просят. Паша рассмеялся и сказал: «Что, морду набьешь?»

— Ваш муж не производит впечатление физически слабого человека. Почему же Клишин был так уверен, что ничего не будет?

— А разве в драке всегда побеждает тот, кто физически сильнее? Побеждает тот, кто в себе уверен, и не обязательно иметь здоровые кулаки, надо просто наплевать на то, что тебе может быть больно. Знаете, в тот вечер у меня было ощущение, что Паше вообще наплевать, когда его будут бить и смогут ли убить. Он был уже почти мертв.

— Как это?

— Не знаю. Разве с вами такого не было? Момента, когда вы теряете в жизни столько, что не боитесь смерти, а сами ее торопите.

— Допустим. Что же он такое потерял?

— Уж не любовь, во всяком случае.

— Он и на самом деле был так неотразим?

— Да.

— Так коротко?

— А что тут говорить? О том, каким он был необыкновенным человеком? Чушь. Просто это была такая гремучая смесь физической красоты, ума, таланта, обаяния, сексуальности, если хотите, что она могла взорвать любую крепость. Я имею в виду неприступные бастионы женской добродетели. Так лучше?

— Очень образно. Я понял. — Леонидов вздохнул. — Значит, отпечатки на стаканах ваши? Не отрицаете?

— Зачем? Я же говорю, что в доме кто-то был. Этот человек, я уверена, женщина, найдите ее, она должна сказать, как все произошло с нами: со мной и Никитой. Когда мы с мужем ушли, Павел был жив, а в доме он был не один.

— Кто это может подтвердить, кроме той неизвестной личности, перед существованием которой мы пока поставим вопросительный знак?

— Не знаю. Не будете же вы с секундомером высчитывать дорогу отсюда до Пашиной дачи? О том, во сколько мы приехали, могут сказать и свекровь, и соседка.

— Все произошло в пределах двадцати минут. А показания у нас есть только одного человека — покойника, как это ни парадоксально. Придется с вашим мужем поговорить. Скажите, он мог достать цианистый калий? Ведь Клишин и потом мог выпить из стакана, в который перед уходом незаметно бросили яд?