Назавтра в университете состоялось последнее в этом семестре собрание. Питер Мак-Грегор послал всем приглашения с просьбой не пропустить его. Пришли все, за исключением Эдвина Сачеса, находившегося в творческом отпуске, и Ксавье Дюпортуа, уехавшего, как всегда, на следующий день после окончания занятий читать лекции во Франции. Даже Теодора Теодоропулос, факультетская примадонна, оказала всем честь своим присутствием; Джейн видела ее всего второй раз. Погода стояла великолепная, но вместо того чтобы провести время с Эриком в парке возле их нового дома, она была вынуждена сидеть три часа в душной комнате с закрытыми окнами из-за шума, доносившегося с соседней стройки Еврейского образовательного центра. Они могли бы гулять и дольше: четыре, пять часов, сколько захотели бы. Терпение ее было безгранично. Джейн посмотрела на своих коллег, сидевших вокруг стола, и едва удержалась от смеха. Пятеро мужчин, штатных преподавателей — трое худых и двое толстых — были поразительно похожи друг на друга: коротко стриженые, аккуратно причесанные волосы, строгий взгляд из-под очков в металлической оправе, тонкие губы, мрачные серые, видавшие виды костюмы. Рядом с ними — две женщины, тоже зачисленные в штат, искренне ненавидящие друг друга: толстая и агрессивная Бегам Беголю, с длинными седеющими волосами, в синтетическом платье кричащей расцветки, выросшая в бедном квартале Анкары, где и научилась давать отпор; и величественная Теодора Теодоропулос, родившаяся в богатой афинской семье, все еще красивая в свои почти шестьдесят лет, в элегантном костюме, белизна которого контрастировала с ее короткими, черными, как смоль, волосами. И еще пять преподавателей-почасовиков, в число которых входила и Джейн: четыре довольно молодые женщины и близорукий лысоватый парень. Все они были бездетными, бледными и худыми — мышки, дрожащие от страха и очень редко открывающие рот, чтобы высказать свое мнение. Бедняжка Карри, заведовавшая учебной частью, восседала между Питером Мак-Грегором и французом предпенсионного возраста, который склонял к ней свое лицо с мясистым красным носом и брызгал ей слюной прямо в ухо.

До чего они все несчастные! Даже те, кого приняли в штат университета, что считалось неслыханным достижением. И теперь с ужасно серьезным видом спорят из-за каких-то пустяков, словно дети. Как мало радости на их лицах! Интересно, занимались ли они когда-нибудь сексом с тем, кого любили всем телом и душой?

Ответ — на их лицах. Бронзино провел тридцать пять лет с женщиной — весьма посредственной любовницей. Старый француз топил свое одиночество в вине. У Питера Мак-Грегора — крупнейшего специалиста по Паскалю — была очаровательная жена и три прелестные дочери, однако глубокая горькая складка на унылом лице выдавала его растерянность перед обществом, в котором больше не было места ни для янсенизма, ни для возвышенной любви, и только университет служил ему последним пристанищем. Старик Кэррингтон, славный седой дедуля с сорокалетним стажем семейной жизни, совсем недавно официально признался, что он гомосексуалист. Что касается потрясающей Теодоры, то, по слухам, она была очень одинока с тех пор, как ее подружка лет десять назад нашла хорошую работу в другом конце Соединенных Штатов. Но самой жалкой была Бегам Беголю, чей смех напоминал скрежет металлической ложки о дно кастрюли. Все свое время она проводила с четырьмя лающими созданиями, из-за которых какой-то студент-хохмач прозвал ее «Две книги-четыре собаки». Поэтому ничего удивительного, что они отчаянно цеплялись за свою жалкую власть, мучая дипломников и препятствуя зачислению в штат своих молодых коллег.

Джейн в душе улыбнулась. Эти двенадцать мумий, сидевших вокруг стола, не знали ничего о любви. Ей так хотелось бы прокричать им свои заповеди:

Не разменивайся в любви.

Если есть хоть тень сомнения, лучше уйди.

Где-то бродит по свету твоя половинка.

Не останавливайся, пока не найдешь ее.

Самой ей безумно повезло, но это было не только везение. Она могла бы выйти замуж за Джоша или за Нормана, или найти другого Эла. Но она бросила вызов злым духам, предпочтя одиночество. Даже познакомившись с Эриком, она не сдалась. Ее счастье было вполне заслуженным.

Пока ее коллеги обсуждали тест по старофранцузскому языку, она вновь вспоминала вчерашний вечер: они вдвоем на ковре, губы Эрика, его широкая грудь с мягкими темно-русыми волосами, мускулистые руки, округлые и упругие ягодицы, бедра, безупречные икры и внизу живота — он, смуглый и нежный, когда отдыхал на подушечке из двух шариков. Но достаточно было Джейн дотронуться до него пальцами, как он увеличивался и поднимался, становясь настолько большим, что, когда входил в нее, ей начинало казаться, будто она вновь стала девственницей. Нет, он не был огромным и не причинял ей боль. Именно нужный размерчик. Джейн нравилось все, что исходило от Эрика. И когда он языком, едва дотрагиваясь, нежно ласкал ее клитор, и когда она, в свою очередь, губами ласкала его, и даже едкий запах, пока он не успевал помыться; и еще один запах — солоновато-терпкий, исходивший от сухих желтоватых волос, торчащих из-под мышек. Она обожала его мягкие шелковистые волосы, но не сомневалась, что будь он лысым, она все равно любила бы его, настолько красивыми были у него лицо, форма черепа и даже уши. Ей нравилась его кожа, ее пористость, даже вкус. Свои великолепные зубы — правда, довольно запущенные — Эрик согласился показать отцу Джейн (еще одно свидетельство его любви к ней) и теперь по вечерам стал пользоваться зубной нитью. Ей нравилось и то, что каждый раз Эрик изобретал что-то новое в постели. Вчера как раз в тот момент, когда она почувствовала, что у нее вот-вот наступит оргазм, он прекратил движения и, отодвинув как можно дальше ее правую ногу, лег поперек и затем снова вошел в нее. Благодаря этой необычной позе в форме креста, соприкосновение с его членом было настолько глубоким и плотным, что ей показалось, будто они стали единым целым.

Через два часа она будет дома. У них дома. Он ждет ее. От желания заняться с ним любовью по спине у нее побежали мурашки. Вся дрожа от предвкушения удовольствия, безумно счастливая, она заметила холодный и неодобрительный взгляд Бронзино и сразу же прикусила губу, чтобы скрыть блеск в глазах.

Джейн могла с точностью назвать дату, когда ее счастье достигло вершины: 2 мая 1994 года. Оно продлилось шестнадцать месяцев. Неприятности начались сразу после собрания, когда она, забрав свою почту, обнаружила письмо, адресованное ей Принстонским университетским издательством. Как нарочно, именно в этот день. Когда Джейн увидела штамп в верхнем углу конверта, сердце ее сильно забилось, грубо вернув к той действительности, к которой она так свысока относилась еще пятнадцать минут назад. Первая профессиональная оценка ее восьмилетнего труда. Она еще не разорвала конверт, не достала письма и не прочла «сожалею», как у нее уже появилось какое-то мрачное предчувствие. Дважды перечитала она отзыв, пока ехала в автобусе домой. Ни одного положительного замечания, разве что о ее стиле — «ясный и энергичный». Когда она вышла из автобуса и увидела белый кукольный домик, где ее ждал любимый человек, радостное ощущение собственного превосходства у нее окончательно исчезло. Эрик сбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, едва услышав, как она открывает дверь. Ни слова не говоря, Джейн протянула ему рецензию — картина, достойная греческой трагедии. Стоя возле груды ящиков, он бегло пробежал ее.