Девушка положила мне ладони на живот, лицо у нее стало отрешенным, напряженным, словно прислушивалась к чему-то далекому. То ли мне показалось в тот момент, то ли и в самом деле от ее ладошек распространялась прохлада, очень даже приятная для живота, который все так же жгло, как огнем. Правда, боль нисколечко не утихла, но я отчего-то ощутил отчаянную, прямо-таки бешеную надежду…

Длилось это недолго. Девушка что-то сказала, покивала с таким видом, словно ей теперь всё ясно, а потом повернулась к лесу и очень громко, хоть и не криком, произнесла длинную фразу, такую же певучую, мелодичную, как весь ее непонятный язык, но звучало это – уж я-то разбираюсь – самым настоящим приказом. Ни словечка не понял, но интонации у нас, ручаться можно, совершенно одинаковые…

Тут же на лице у нее отразилось удовлетворение, и она, снова по интонации ясно, кого-то нетерпеливо поторопила. Кто-то к нам шел, с тихим шелестом раздвигая траву. Кто, я не видел – не мог уже поднять головы, как ни пытался. Она, мельком глянув на меня, сделала ладонью такой жест, будто прижимала к земле, коротко, повелительно бросила что-то, что скорее всего следовало перевести как «Лежи уж!». Я и лежал, а что мне еще оставалось, превозмогал жгучую боль, стиснув зубы, изо всех сил старался не стонать, гвардии танкист лихой…

Тот, кого она позвала, подошел ко мне вплотную, и вот тут-то я едва не заорал. Не от страха – от лютого изумления. Такой подошел… Такое…

Существо. Создание. Удачнее слов и не подберешь. Большое, выше, чем по пояс стоящему человеку, кряжистое такое, массивное, сплошь заросшее густой, блестящей чуточку коричневой шерстью, и морда со стоячими круглыми ушами тоже, и тыльная сторона ладоней с короткими черными скорее когтями, чем ногтями. Морда ничуть не походила ни на обезьянью, ни на кошачью, вообще на морду какого бы то ни было известного мне животного не походила. Впрочем, еще неизвестно, морда это или лицо, животное это или что-то другое. Какой-то такой у него был вид… не животного. Точнее не берусь свои впечатления объяснить…

Большие желтые глаза с вертикальным черным зрачком казались умными. Гораздо умнее, чем у собак. Есть ли у него хвост и какой, я не видел. Но видел, как он подходил, неуклюже косолапя, култыхая на кривоватых задних лапах – ногах? Передние были прямые, раза в два длиннее задних, и как-то сразу определялось, что на четырех ему гораздо сподручнее ходить. И бегать – может так припустить… Пожалуй что, не лапы, а такие вот мохнатые руки – оно в обеих, согнув ладони ковшиком, как-то очень привычно держало по большой чашке – словно бы из обожженной глины, покрытой светло-зеленой глазурью, очень похожей на узбекские пиалы, которых я насмотрелся в Ташкенте. По ободку каждой шел черно-золотой узор, как мне показалось, в том же стиле, что узоры у нее на платье.

Что интересно, от него именно пахло, а не воняло. Пахло чистой, нагретой солнцем шерстью и еще чем-то непонятным, но не вызывавшим отторжения или других неприятных чувств… Да, я упустил одну деталь. От девушки тоже пахло непонятно, не духами и не здоровым свежим потом – скорее уж лесом, травами, цветами, ягодами, еще чем-то, и эти витавшие вокруг нее ароматы были очень приятными.

Повернувшись к непонятному существу, девушка что-то спросила. И оно ответило! Речь была не вполне человеческая – словно бы чуточку взревывающая, монотонная, – но вполне членораздельная, внятная, оно явно отвечало на том же языке. Хоть и решительно непонятно, кто оно такое, но это никак не животное, несмотря на полное отсутствие одежды. Повторять человеческие слова может тот же попугай, а вот осмысленно и членораздельно поддерживать разговор с человеком ни одно животное не может…

Таращилось оно на меня едва ли не с бóльшим любопытством, чем я на него. Очень может быть, таких, как я, в жизни не видело – ну взаимно, мохнатик… Что-то спросило у девушки, она ответила кратко, причем ее последние слова, ручаться можно, означали что-то вроде «Не время языком болтать!». Существо примолкло и больше вопросов не задавало.

Взяв одну из чашек и приподняв с неожиданной, неженской силой мне голову, девушка поднесла чашку мне ко рту, показывая ободряющей мимикой, что я должен это выпить. Питье было прозрачным, как вода, хотя пахло, как вода не пахнет – снова травяной, цветочный запах, присущий и этому месту, и двум его загадочным обитателям. Я замотал головой, попытался отстраниться, но не удалось – она придерживала мой затылок с той же неженской силой. Черт, ну как же ей объяснить, что пить мне сейчас никак нельзя?

Я принялся мотать головой, отчаянно гримасничать – всё, на что был способен. Она, все так же держа чашку, заговорила, втолковывала что-то примечательным тоном: настойчиво, терпеливо, чуть ли даже не ласково – словно заботливая мать, вразумляющая глупенького ребенка, который не хочет пить горькое, но необходимое для него лекарство.

Ее тон заботливой матери или опытной учительницы меня в конце концов убедил. Я подумал: где бы ни оказался, играть явно следует по здешним правилам, очень может быть, совсем непохожим на наши. Это у нас раненным в живот пить категорически нельзя, а здесь – где, кто бы объяснил?! – обстоит, возможно, совсем наоборот. Я перестал мотать головой и барахтаться. Она сделала удовлетворенную гримаску, поднесла чашку к губам. Поила очень умело, словно медсестричка с нешуточным опытом, так что на гимнастерку почти не пролилось.

Это определенно была не вода. Совсем другой вкус, сладковатый, будто у чуть-чуть разведенного водой фруктового сока. Прохладная, бодрящая жидкость, то ли самовнушение сработало, то ли и в самом деле боль унялась, и противная слабость во всем теле стала не такой заволакивающей с головы до пят, отступила. Точно, лекарство…

Чашка, если прикинуть, вмещала почти что литр, но я все выхлебал вмиг. С удовольствием выпил бы еще, в животе горело и пекло, жажда если и унялась, то ненамного – но не похоже было, чтобы девушка собиралась меня поить и дальше. Снова сделала тот же жест, только теперь обеими ладошками – будто прижимала мои плечи. Я понял, что лежать мне нужно смирно, ну, и лежал смирнехонько, а что мне еще оставалось? Лежал, смотрел в безмятежное синее небо – ну ни дать ни взять Андрей Болконский под Аустерлицем! – и в душе крепла сумасшедшая надежда на то, что все обойдется. Быть может, не такая уж и сумасшедшая…

Я по-прежнему не строил никаких догадок касательно того, куда я попал и кто они такие. Довольно и того, что никакие они не враги, это уже совершенно ясно. Так к чему мучить мозги, если все равно не будет полной ясности и мы с ней друг друга не понимаем? В моем ох как незавидном положении только и ломать голову над загадками… Наоборот, в голову лезли посторонние дурацкие мысли. Я вдруг подумал: а ведь абсолютно не помню, какое воинское звание у князя Андрея было под Аустерлицем, хотя в школе по литературе, по «Войне и миру» в частности, у меня были одни пятерки. Что за ненужная сейчас чушь лезет в голову…

Существо село, плюхнулось толстым мохнатым задом в высокую траву, таращась с тем же любопытством. Девушка, уже забравшая у него вторую чашку, наклонилась надо мной и, сосредоточенно хмуря бровки, принялась поливать мне на живот. Это уже было не питье: тягучая жидкость густо-малинового цвета, липкая, как варенье, я кожей почувствовал – и словно бы прохладная, как питье из первой чашки, приятно холодившая и словно бы унимавшая боль в животе. Понемногу меня стало клонить то ли в сон, то ли в забытье, дрема наплывала липкими волнами, я словно бы, легонько раскачиваясь из стороны в сторону, плыл куда-то, где хорошо, уютно и покойно…