других подумать. Ведь им легко и прилететь может! Время-то суровое. И если Посмертные проклятия имеют в этом мире реальные последствия… Головой думать надо, старый ты, дебил! — Больше такого не повториться! — поспешно заверил я Медика.

— Вот и ладненько! — Вновь повеселел Владимир Никитич, а Анечка облегченно выдохнула. — Лучше скажите мне, как практикующему Медику и не слабому Силовику, как вы с таким мощным резервом… Я даже затрудняюсь определить его величину, — как на духу признался Винорадов, — а такого со мной никогда не было… Как вы умудрились, дожив до вашего почтенного возраста, не инициировать ваши возможности, как Силовика? Вы поймите, это не праздный интерес! Человеческий организм, а особенно организм осененных… э-э-э Силовиков, подлежит скрупулезному изучению! Только так можно выяснить причины, по которым у одних дар просыпается, а у других — нет.

— А не все ли наши способности от Всевышнего, Владимир Никитич?

— Ну, уважаемый, этим вы озвучиваете официальную позицию Русской Православной Церкви… И не только её — это общая религиозная доктрина. И Христианство, и Иудаизм и Ислам придерживаются именно озвученной вами точки зрения. Но нет! Нет! И нет! Это я вам как ученый говорю! В исходной точке всех человеческих способностей, одной из который и является оперирование Силой, стоит именно человек! Ни бог, ни дьявол тут абсолютно, ни! При! Чем! Только человек! А религия — это всего лишь предрассудки!

— И опиум для трудового народа! — закончил я его мысль.

— А вот это абсолютно здравомыслящая позиция! — согласился со мной Виноградов.

Конечно, а как еще? Мы же в СССР! А ведь именно осенью этого, 1943-го года, по личному распоряжению Сталина при СНК СССР будет создан Совет по делам Русской Православной Церкви. Ни сказать, чтобы с этого момента для нее наступят золотые денечки, но враждебность и давление власти на церковников основательно ослабнет. Поживем, как говориться, увидим.

— Так вот, — вернулся к мучившему его вопросу Виноградов, — как вы умудрились столь долгое время прожить без инициации? В истории не зарегистрировано ни одного случая пробуждения Силы после сорока лет? А вам — сто два года, уважаемый Старик!

— Я бы с радостью рассказал, Владимир Никитич, как оно такое недоразумение со мной произошло… Но… не знаю, могу ли поделиться с вами этим секретом?

— Хм… — Не на шутку призадумался Виноградов. — Давайте повременим делиться секретами, товарищ Старик. А то еще залезем с вами, куда не следует. Я, вроде бы, и не совсем посторонний человек в наших запутанных «коридорах власти», и секреты хранить умею. Но не в свои дела предпочитаю не вмешиваться!

Оно и понятно — личному врачу Сталина многие секретные вопросы «по карману». И совать нос не в свои дела тоже вполне себе позиция. Только не защитила она тебя, товарищ Виноградов от тюремного каземата в пятьдесят втором. И если бы товарищ Сталин не помер бы скоропостижно, то валить бы тебе лес, уважаемый профессор, где-нибудь в районе вечной мерзлоты… А то и к стенке поставили бы. Судьба, она такая — в одночасье своим неприглядным местом повернуться может. Хотя, для этой реальности может и по-другому все сложится. По крайней мере, мне очень этого хотелось бы.

Стук во входную дверь отвлек нас с профессором от «душевной» беседы.

— Заходите! — Слегка повысил голос Виноградов.

Дверь приоткрылась и в мою «палату» (хотя думается мне, что это просто чистенькая такая камера, да еще и со всеми мыслимыми и немыслимыми степенями защиты от таких вота «Сенек») заглянул Петр Петрович.

— Разрешите, Владимир Никитич? — поинтересовался оснаб, осторожно проходя внутрь.

— А что же вы, Петр Петрович, как неродной? — усмехнулся Виноградов. — Это ведь ваш «пациент»!

— Э, нет, Владимр Никитич! — вернул ответную любезность оснаб. — Пока он в таком виде — это ваш пациент. И я никоим образом не хочу вмешиваться в его лечение! Как он, кстати? — Внимательный взгляд командира прошелся по моим бинтам.

— Так вы сами у него спросите, — ответил Медик. — Он вполне себе в памяти. И на данный момент его здоровью и жизни ничего не угрожает. Разве что возраст…

— А как же все это? — Оснаб изобразил жестом повязки по всему телу.

— Ах, это! — правильно расшифровал выразительную пантомиму особиста Владимир Никитич. — Еще денек пусть поносит эти «вериги» — восстанавливающая мазь. Очень сильно повреждены кожные покровы из-за сильнейшего охлаждения организма. Я вообще не понимаю, как вам его из Сибири удалось доставить живым. Организм очень сильно изношен. Я сделал все, что мог, — развел руками Виноградов. — Дедушка старенький, а я, к сожалению, не господь Бог!

Не знаю почему, но слова доктора пробудили из «небытия» моего мозга именно эту песню из моего мира, отчего запавшую мне в душу. И не придумав ничего лучшего, я хриплым и прерывающимся голосом запел:

— А не спеши ты нас хоронить,

А у нас еще здесь дела.

У нас дома детей мал-мала,

Да и просто хотелось пожить.

У нас дома детей мал-мала,

Да и просто хотелось пожить.

А не спеши ты нам в спину стрелять,

А это никогда не поздно успеть.

А лучше дай нам дотанцевать,

А лучше дай нам песню допеть.

А лучше дай нам дотанцевать,

А лучше дай нам песню допеть.

А не спеши закрыть нам глаза,

А мы и так любим все темноту,

А по щекам хлещет лоза,

Возбуждаясь на наготу.

А по щекам хлещет лоза,

Возбуждаясь на наготу.

А не спеши ты нас не любить,

А не считай победы по дням.

Если нам сегодня с тобой не прожить,

То кто же завтра полюбит тебя.

А если нам сегодня с тобой не прожить,

То кто же завтра полюбит тебя.

А не спеши ты нас хоронить,

А у нас еще здесь дела.

У нас дома детей мал-мала,

Да и просто хотелось пожить.

У нас дома детей мал-мала,

Да и просто хотелось пожить.

У нас дома детей мал-мала,

Да и просто хотелось пожить.[23]

Глава 11

Когда я, наконец, замолчал, в палате установилась мертвая тишина, разбавляемая лишь моим слегка надсадным дыханием. Давненько я так глотку не драл.

— Какая песня… слова прямо за душу берут… — шмыгнув носом, прошептала Аннушка. — И мелодия такая… печальная… Я такой песни